Смиренное кладбище - Каледин Сергей (читать книги полностью TXT) 📗
5
…Мишка сидел в сарае на канистре с олифой. Открытая дверь поскрипывала на ветру. На грязном полу валялись скомканные деньги – трешки, пятерки: Воробей в лицо швырнул: «Бабки свои забирай, и чтоб ноги твоей!..»
Мишка, не вставая с канистры, нагнулся и подобрал с пола деньги, до которых дотянулся; встать не мог – дрожали ноги.
Затравленно оглядываясь, Мишка пошел к воротам. Навстречу шел Воробей.
– На, – Мишка протянул ему ключ от сарая.
– Чего «на»? – Воробей поморщился, отпихивая Мишкину руку. – Пошел ты!.. Ну попсиховал малость. Тем более – болезнь… И юбилей у меня завтра. За шашлыком поедешь, понял?
– Понял, – с тем же ударением пробормотал Мишка.
В среду Воробью исполнялось тридцать лет.
Во вторник Воробей со Стасиком сходили в гастроном, к Люське. Стасик Люське, директрисе, памятник для мужа делал Лабрадора, черного купеческого гранита. Директриса говорила про мужа: от сердца Ясно, от сердца, да только сердце-то, наверное, от сивухи заклинило. Люська оскорбилась. Ну, не обижайся, это я так; сердце так сердце, всяко бывает. Простила директриса Стасику непочтительную версию. Потом, когда Люська познакомилась с ним поближе, вплотную, не раз прнавалась вислоносому нахалюге Стасику, до чего осточертел ей бесполезный по супружеству муж-покойник. Раньше ни одну бабу не пропустит, а к сорока стало подходить – все, выдохся.
В магазине Стасик оставил Воробья возле кассы, а сам с двумя портфелями пошел, куда «Посторонним вход воспрещен», к Людмиле Филипповне, к Люське.
Через полчаса Стасик вышел. Портфели тянули к земле.
– Чего взял? – спросил Воробей на улице.
Стасик открыл портфель.
– «Посольская», – прочел Воробей. – Хорошая?
Стасик взглянул на него жалостным взглядом и не ответил. Воробей понял: хорошая.
С утра в среду Мишка поехал за шашлыком в центр и на рынок купить зелени.
Воробей в это время ставил цветники. Дождь не намечался, народу за цветниками собралось много.
Воробей брал квитанцию, отмечал на ней «Цветник установлен», расписывался и лез в сарай, где стояли плотно прижатые друг к другу цветники
– бетонные рамы, внутри которых высаживались на могиле цветы.
Не так возить тяжело – он их накладывал для экономии времени сразу по три штуки на тележку, – как таскать тяжело одному среди разношерстных мешающих оград.
На открытых кладбищах, где по целине роют, установка оград вовсе запрещена, а тут все могилы в разнокалиберных оградах; некоторые еще и с пиками – для красоты. Мало кто не посидел на них. Особенно зимой, когда гроб по узкому на головах двое несут, чуть соскользнул – задом на пику. И терпи, упирайся, не товар же кидать.
За свои восемь лет при мертвых освоил Воробей цветники в одиночку ворочать и горбылей – нестандартных цветников, тяжелей обычных килограммов на тридцать, – тоже не пугался. Знал, где кантовать, где тащить волоком, а где и на шее, как хомут, пронести. После больницы, правда, на шею не вешал: попробовал как-то – сознание дернулось, чуть не грохнулся. А на голове гробы таскать, само собой, не пытался. Когда Мишка под рукой – легче, сочувствует, больше сам ворочает; а если один – приходится…
Установка цветников шла резво, заказы попадались все на блких участках – возить недалеко.
Потел Воробей, но скоростей не сбавлял, только клиентов перед собой подгонял: «Передом идите, показывайте!» – и пер перегруженную тележку, по оси увязавшую в непросохших дорожках. «Мамаша, шустрей давай, потом отдышишься, очередь видала»… Клиенты поспешали. Домчавшись до нужной могилы, Воробей привычными ударами лопаты сносил до необходимого размера холм, шлепал сверху цветник, подбивал под него землю, шуровал лопатой внутрь
– ровнял землю под цветы. «Готово!» Клиент стыдливо тыкал ему нагретые в кулаке деньги. Воробей, не глядя, совал их в карман: «Спасибо». И гнал дальше. Когда не давали ничего – сам не просил, чуть постояв, увозил свою таратайку без «спасибо».
Не забывал Воробей и о земле невзначай напомнить: «Сюда чернозему – неплохо, на глине-то что вырастет. Глина, да еще света от деревьев мало». Клиент обеспокоивался: «Вы думаете, надо?» – «Глядите, дело ваше, мне – что…»
Как правило, действовало. «А есть на кладбище земля?..» – «Найти можно, если поискать… Кому есть, кому нет. Мы для себя Загорска возим, смесь огородная – навоз там… торф. Сюда ведер пять зайдет. Ведро – рубель».
«Огородная смесь» разила наповал.
Уловив согласие, Воробей скидывал с тележки неразвезенные цветники; очередникам бросал: «Ждите» – и катил тележку за смесью. Брал в сарае корыто и, набитое доверху, доставлял заказчику: «Шесть ведер» – и высыпал землю в цветник.
«Смесь», как и «эфиопский» мрамор, придумал Гарик. «Смесь» была везде: на могилах, под деревьями, под ногами. Обычная по составу и цвету земля.
…Наконец Воробей заволок на хоздвор пустую тележку.
– Все! Обед!
Очередь загалдела.
Воробей примкнул тележку цепью к сараю и, стянув робу, пошел под кран мыться.
– Сказано, обед. После часа приходите.
Он вернулся в сарай и закрылся нутри.
Народ потоптался у двери, потом стихло. Воробей достал портфеля кефир и выпил горлышка, наедаться не стал: через два часа праздничная жратва, чего зря харчи водить. Закурил. Голова от возни с цветниками чуть гудела.
– Кого? – прорычал Воробей, скидывая крючок. – Ах, ты… Я думал, эти опять… Купил?
– Протекло все… – Мишка поставил тяжелую сумку на пол. – Шашлыка нигде нет, всю Москву ъездил. Баранины взял… Замаринуем, лучше покупного будет. Лук у нас есть, соль-перец есть.
– Сам сделаю, поди умойся, взопрел вон. Стасик знаешь чего у Люськи вчера взял? – Воробей вытащил – под верстака «Посольскую».
– Ого! Лихо! Обалдеют мужики.
– Вот так. Пойду часок прошвырнусь, а, Миш? Тридцать лет – какого хрена!
Возле церкви звонарь дядя Леня размешивал палкой в ведре белила. Бурая олифа тяжелой струей тонула в краске.
Воробей подошел к нему, поздоровался.
– Сейчас красить придут, а белила встали, – ворчал дядя Леня. – Олиф кончился. У тебя нет?
– Пусти на колокольню, дам.
– Опять за рыбу деньги!.. Сколько раз говорено: забудь про колокольню… Без тебя олиф найду, ступай… – Старик махнул рукой.
– Ты погодь, дядя Лень. Смотри! – Воробей протянул звонарю раскрытый паспорт. – У меня сегодня тридцать лет. А олифы все равно, кроме меня, на кладбище нет.
Звонарь положил палку на ведро, взял паспорт:
– Точно, тридцать. На колокольню-то тебе зачем?
– Посмотреть. Глянуть разок сверху, а то вну всю дорогу. С покойниками.
– А за колокол заденешь? Или гробанешься сверху? тогда?
– Да не пью я год уже! Дядя Лень!
– Пить-то не пьешь… А башка колотая… Вдруг чего сверху примерещится.
– Дя-а-а-а-дя Лень…
– Колокол не заденешь?
– Ну ты чего, дядь Лень!
– Ладно. Олиф с тебя. Пять литров.
…Вкручиваясь в колокольню, Воробей добрался до звонницы. Колокола висели у самых глаз, их было три: самый маленький в полметра. Черные болванки языков была зачалены за кольцо огромного рыма, заделанного в каменную кладку барабана.
Воробей облокотился о чугунное витиеватое ограждение в одном проемов звонницы.
Вну был город, кладбища не было.
По ту сторону проспекта опрокинутыми лестницами тянулись на запад железнодорожные пути, пролезая кое-где под одинокими, не собранными в составы вагонами. «Бесхозы», – определил Воробей.
В той стороне, за телебашней, на Алтуфьевке его дом. Там и до колонии жил. Туда и после колонии вернулся. Как не хотел, а пришлось. Воспитатель в колонии Петр Сергеевич – такой старикан классный был – совсем собрался его усыновить перед самым освобождением и отцу написал по-хорошему. Но папаня, сука, отказался. И чего ему, с мачехой уже не жил, привел бы другую бабу да терся с ней. Не-е-т, заупрямился, козел старый. И главное, только пришел, через неделю выселили отца, по тунеядке. А к Петру Сергеевичу назад в сыновья проситься неудобно. Остались они с Васькой, братом, вдвоем в комнате.
