Хазарские сны - Пряхин Георгий Владимирович (полная версия книги txt) 📗
«Трудовые будни — праздники для нас!» — я еще застал в Ставрополе троллейбус с таким не то чересчур верноподданническим, не то уже издевательским лозунгом на голубых боках, курсировавший между Нижним рынком и кварталом новостроек «Осетинка».
То ли дело сейчас: праздников, выходных уже едва ли не больше, чем рабочих дней! Рабочий люд, видимо, кроме пьянства, уже и занять нечем.
Исходя из тогдашней суровой реальности, мои земляки, возможно, и подправили церковный календарь и церковные каноны, приспособив под Радоницу именно воскресный, а не рабочий день.
Мы появлялись на кладбище даже раньше родителей. Обменивались принесенными куриными яйцами, стукали их друг о дружку, выясняя, чье крепче. В этих азартных сражениях применялись свои хитрости: яйца, предназначенные к бою, рекомендовалось варить в соленой воде, некоторые ухитрялись вместо куриных использовать цесариные, более крепкие. Ну, и всякие секреты, приемы существовали, как держать во время поединка само яйцо. Его обхватывали ладошкою так, что виден был лишь крохотный мысок, «носик» или «жопка» в зависимости от стадии сражения. Изредка кулаки и вовсе подменяли яйцо, но драчунов быстро утихомиривали, и все шло своим чередом. Битые яйца тут же облупливались и съедались в неимоверных количествах: всё кладбище усеяно битой яичной скорлупой разнообразной, но самой что ни на есть природной расцветки, ибо красили их наши матери не краской, а в отваре луковой шелухи или в купоросного цвета корявенькой, червячного вида травки, вылезавшей по весне на солнцепёке робкими узорчатыми закорючками.
В ход шла даже куриная слепота: отвар этой крошечной и простодушной, рано зацветающей жёлтеньким и голубеньким, травки также давал удивительно яркий цвет. Пасхальные яйца горели, словно их накануне опускали прямо в радугу.
По причине большого плоскостепья горками для нас на Красную горку становились сами могильные холмики; с них и катали мы наперегонки крашеные яйца.
Родители наши поминали усопших, угощали и зазывали друг друга на родные могилы, как на соседние завалинки — плача в этот день на кладбище, в общем-то, не было, а вот песни в разных его углах вспыхивали исправно.
Нищие, кусочники откуда-то появлялись, каковых в селе нашем сроду не было. Скорбно выстраивались сперва у входа на кладбище, с гнусавым пришепетываньем просительно расщерепливая перед каждым входящим свои переметные бездонные холщовые торбы и провожая облагодетельствовавших умильными поясными поклонами. Уже через два-три часа эти же нищие напоминали слабо ходячих вьючных осликов: на них уже с разных боков висело по две-три таких сумы, щедро набитых порядочными оковалками, а то и целыми сдобными пасхальными куличами, называемыми у нас «пасками», яйцами, шматками сала и прочей деревенской снедью. И гнулись они теперь куда натуральнее. Но уже не стояли на входе, а, пошатываясь, бродили между могилок, между шумных застолий, просительно и вместе с тем весьма целенаправленно протискивая руку — благо сумы у них висели через плечо, а то и прямо на шее — не к закуске уже, а непосредственно к выпивке. Причем не стаканчик стремясь подцепить, а уже, изловчившись, саму бутылку или кувшин.
Нищие, побируны и побирушки и пели потом, после усердного рабочего дня — у них-то он точно был рабочим — в своем коллективном отдаленном углу громче всех. Громче всех всегда ведь поют те, кто поет на чужих могилах. На с в о и х громче всех только плачут. Вот между ними серьезные, с выдираньем волос, драки иногда случались, но наши мужики в их разборки — раздраи не встревали.
Но где-то в конце пятидесятых посещение могилок съехало почему-то на саму Пасху. Пасха — самый большой и самый весенний праздник. И односельчанам моим, видимо, понравилось проводить его на свежем воздухе при общем сборе всех своих близких: и тех, кто совсем рядом, рукой подать, и тех, кто подале — с крестами стаканчики винные чокались не реже, чем друг с дружкою — после обязательных поминально-беззвучных — да и на могильные холмики спиртное лилось с расточительностью, которая в других обстоятельствах никольцам никак не свойственна, тем более в обращении с горюче-смазочным материалом, как самопальным, так и казённым в особенности.
Во второй половине, к завершенью праздника, что затухал совместно с затуханьем самого весеннего дня, особо чутким и чувствительным начинало казаться, что снизу им тоже уже подпевают, — а как и не подпеть после столь обильного орошения и возлияния?
С этими узнанными, угаданными отголосками в груди и возвращались, семьями, группами по домам. И песня иногда еще негромко реяла над ними.
В селе давно уже не было батюшки — к слову, последним тут был бабки Маланьи деверь, но его в свое время сослали, еще дальше Николы, а новым дорога сюда уже была заказана — который объяснил бы моим односельчанам, что на Пасху кладбище не посещают и темных платков не носят. Да в селе давным-давно не было и самой церкви, а стало быть и крестного хода, и заутрени. Так и обернулось постепенно кладбище — церковью. Где еще могли собраться люди в светлый праздник? — не в клубе же. Здесь, среди родных могил и крестов, они и молились — кто еще помнил молитвы — и разговлялись тоже здесь.
Сейчас, говорят, Пасха в моей Николе обрела особый смысл. Село обезлюдело и при этом вновь стало двудомным. Потому что резко уменьшилось его славянское народонаселение: молодые, израсходовав на свой подъем родителей, поразлетелись, старожилов же сносят и сносят на бугор, на вечное поселение, а образовавшиеся катакомбы, пустоты если и заполняются, то — исключительно кавказскими или азиатскими выходцами, пассионариями, выдавленными из родных мест обитания безработицей или перенаселением. И сосуществование двух этих общин сейчас довольно настороженное — уже хотя бы потому, что славяне, пусть и пребывающие пока еще в некотором большинстве, в целом значительно старше своих активно умножающихся соседей.
Мой друг Володя Сальный когда-то, в бытность первым секретарем райкома комсомола, с ленинским пафосом сам себя вопрошал:
— Что такое комсомол?
Как знаменитое «Что такое Советская власть?»
И с тем же пафосом, сам себе, отвечал:
— Самая детородная часть страны!
И, в общем-то, это было абсолютно верно, хотя и несколько двусмысленно.
Увы, славяне в моей Николе сегодня, как и во всей нашей новой стране, не самая детородная ее часть.
Именно на Пасху вся резко поредевшая и постаревшая община и собирается в своей единственной новообретённой церкви, то есть на кладбище. Касаясь плечами друг друга и чем-то еще касаясь своего подземного куда как более многочисленного царства, люди хоть в этот светлый праздник чувствуют себя увереннее на белом свете — при подсветке снизу. Но именно в последние драматические годы появился в этом празднике и еще один, может, самый глубокий подтекст. Это единственный день в году, когда Никола многолюдна. Из разных концов Ставрополья и даже страны, и даже из самой Москвы наезжают сюда бывшие никольцы самых разных возрастов. Те, кто постарше — поклониться родным могилам. Молодые — повидать своих стариков. Времена такие, что часто не наездишься, а вот хотя бы один раз в году надо. И самый подходящий день для этого — Пасха.
Никола и Никола встречаются на Пасху с распростертыми объятиями.
Никола и Никола встречаются на Пасху с распростертыми объятиями — на кладбище.
Ей богу!
Никола приезжая, конечно же, хочет повидаться не только со своими родичами, но и с отцами, былыми друзьями, однокашниками, любовями…
Никола оседлая — уже из одного стариковского любопытства и одиночества — тоже страстно хочет прижать к своей впалой, выхлюпанной, но все еще живой груди всех без исключения гостей. И своих, и чужих: и порасспросить, что деется на белом свете, и пожалиться, и полюбоваться, и позавидовать, и погордиться — ими же, как своими, так и чужими.
А где же найти такое обширное место для столь многолюдных и горячих встреч?
Только на кладбище: его уж точно не минуют ни приезжие, ни местные.
