Черная свеча - Мончинский Леонид (читаем книги онлайн бесплатно полностью txt) 📗
Граматчиков сел на нары к бригадиру, спросил:
— Что-нибудь доброе?
— Самодеятельность хочет организовать. Песни, пляски, читать стихи. В общем, кто на что способен.
— А пахать за нас кто станет!
— После работы за счёт личного энтузиазма.
— Добровольные идиоты, значит?
— Но участвовать будем…
Упоров собирался ещё что-то сказать, однако с ближних нар склонился к столу Зяма Калаянов, улыбнулся культработнику и спрыгнул на пол. Раскинув руки, он прошёлся петухом вокруг гостя, громко объявил сиплым голосом:
— Вальс — чечётка с храпом на животе! Начали!
— В БУРе шесть раз бацал на «бис».
— А без храпа и без слов можно? — спросил Серёжа Любимов. — Просто вальс — чечётка в исполнении члена передовой бригады…
— Обворовываете искусство! Весь смак в храпе и народных словах.
— Пиши Калаянова, — распорядился Упоров, — будет бацать без храпа и молча.
— Насилие, — вяло протестовал зэк, — искусство этого не терпит. И музыки нет.
— Музыка найдётся, — Ольховский поднял подушку, достал отливающую зеленоватым перламутром губную гармошку. Протёр рукавом инструмент и поднёс к губам со словами: — Что предпочитаете?
— Водку с балычком. Если все съел сам — валяй «Амурские волны».
— Тра-та-та! Та-та-та-та! Трата-та-та!
Понеслись чуть скрипящие звуки. Калаянов сложил руки за спиной и, закусив кончик языка, отстучал первые такты чечётки. Крутнулся вокруг оси, снова заполнил проигрыш чистыми ритмическими ударами.
— Имея такие ноги, воровать! — Гарик Кламбоцкий перестал штопать дыру на рукаве линялой тельняшки. — Ты должен был плясать в ансамбле Советской Армии.
— Лучше — МВД! А это видел?
Зяма грохнулся на живот и сделал в такт музыке несколько недвусмысленных движений. Вскочил, эффектно закончив номер, упав на колени перед почтальоном и работником культурного фронта.
— Высокий класс! Можно казать в Большом театре.
— Но без храпа, — Убей-Папу умоляюще посмотрел на Дьякова, — скажите ему. За храп с меня голову снимут.
— Скажем, скажем, — пообещал Никанор Евстафьевич, — ты ещё бандеровцев запиши в свою бумагу. Что скажешь, Иосиф?
— Заспиваем? — Гнатюк дёрнул Семченко за рукав исподней рубахи. — Согласный, Грицко?
— Почему не спеть? Эй, самостийники, греби до нас! Сидайте рядышком.
Украинцы сели в проходе между нар, одаривая друг друга смущёнными улыбками, как будто были в гостях у незнакомых хозяев и пытались угадать, что позволено в этом доме, а чего не позволено. Они шептались, перемигивались, подшучивая над простоватым Клюваченко, успевшим переодеться в цветастую косоворотку.
Семченко кашлянул строго и выразительно, сразу глаза певцов вросли в запевалу, признав в нём единственного на данный случай вожака. Грицко хватил таким дерзким вызовом, что у картёжников в дальнем углу барака дух захватило:
Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жёсткой силы. Все вместе сливаются в тяжёлый колокольный звук, стиснутый узкими стенами барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть голосом коснуться её дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: «Мы едины! В жизни и смерти. Едины!»
Глаза певцов видят то, о чём поют, тем ещё больше вдохновляясь, и дух замирает у тех, кто слушает пленённую песню, и нет никакой возможности освободиться от напряжения, вызванного неусмирённой стихией могучих звуков.
Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте, словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы, умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излёте устало опуститься на отеческую землю певцов.
Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не произнёс с чувством:
— Это один раз возможно, более не повторится…
— Замечательно получилось, — подпрыгнул Убей-Папу, — записываю. А товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара. Согласны?
Кламбоцкий встал и поклонился.
— Так, — потёр руки культработник. — Может быть, кто из вас стихи почитает?
— Озорник! — сразу нашёлся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался.
— Он мне такие поэмы в камере заделывал! — Зяма прижал руки к груди. — Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с виду только придурковатый, на самом-то деле…
— Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов?
— Свои. Собственные, то есть, — ответил Озорник, — смущённо опустив в пол глаза, — прям сейчас прочитаю.
— Давайте! — скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своём блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял на зэка вопросительный взгляд…
Озорник прокашлялся, начал читать:
— Стоп! Стоп! Стоп! — замахал руками перед носом Озорника культработник. — Нельзя! Цензура не пропустит.
— Почему не пропустит?! — завопил Зяма. — Это же конец света! Главное — бескорыстно, за просто так талант отдаёт людям! Мы опротестуем! Дай ему в рог, Озорник!
— Зяма, уймись, — сказал Упоров, — может, кто сам что-нибудь предложит. Желательно — без блата.
— Игру разрешено предложить, бугор? — спросил, ковыряя в зубах, Вазелин.
— Но без карт, пожалуйста! — попросил Убей-Папу. — Меня предупредили…
— Ты чо буровишь? Какие карты?! — возмутился Вазелин. — Самая народная, доступная каждому игра. Из зала приглашаются на сцену две команды по пять человек. Одной команде даёшь спичечный коробок и другой — ту же тару. Командуешь — начали! Кто вперёд полный вшей наберёт, тот и победит. Мы на Линьковом в двадцать минут управлялись. Смех, веселье!
— Вши не пойдут. Руководство против вшей.
— Врёшь, блоха конопатая! По глазу вижу — врёшь? Начальство поддержит: ловкость у людей развивается и коллективизм.
— На Линьковом вша не чета нашей, — зевнул с потягом Ключик, — энергичная, крупнее местной. По хребту бежит — спина прогибается. Местная для такого мероприятия не годится.
— А вот и годится, если тару уменьшить!
— Зажимают вшивые твои таланты, Вазелинчик, — посетовал одноухий проходчик Пашка Палей, — завистники!
— Кламбоцкий, вы фокус показать хотели! — культработник старается перекричать развеселившихся зэков.
— Потерпи, Серёжка, потерпи. Зашью тельник — все увидишь. Тайна чёрной магии. Исчезновение предметов. Я — единственный хранитель тайны…
— Можно так записать для конферанса?
— Только так, и не иначе! Скромно, без пошлости. Сам в каком жанре подвизаешься?
— В драматическом…
— Не ошибусь — играешь Робин Гуда.
— Нет, что вы!
— А жаль…
Фунт повернулся к Упорову, сказал…
— Воры прислали человека. С поручением…
— Сосульку?
— Угу. Дьяк должен выйти из зоны не позднее тебя. Сходка постановила.
— Выйдет на общих основаниях…
— Может, сказать при всех Дьяку, чтоб перестал кроить?
— Подумаем. Ещё есть время. Ты не отказывайся и не обещай. Понял?
Фунт не ответил. Зэки сидели рядом, закованные в томительное молчание, отгороженные своими заботами от общего веселья. Левую щеку Граматчикова подёргивает тик, но, похоже, он не чувствует, и Вадим смотрит на её короткие, тряские прыжки в надежде — она сейчас устанет и остановится. Должна же наконец!
