Угол покоя - Стегнер Уоллес (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений TXT, FB2) 📗
– Девушки? Скажете тоже! Не уверена, что выдержала бы такую худобу, как у девушек, про которых он пишет. Я отчасти была рада, что он не вышел, так ужасно с моей стороны! Мне было бы страшно с ним разговаривать. И он отвлек бы меня от вас и Огасты.
Перед теплым камином она чувствовала себя размягченной, уставшей, обласканной. Ее глаза влажно моргали. Прошедший вечер был из тех, что румянили ей щеки и развязывали язык. Вначале ужин в доме Э. Л. Годкина, редактора журнала “Нейшн”, предполагалась беседа с Генри Джеймсом, который у него гостил, но Джеймс к ужину не спустился – послал свои извинения, переусердствовал до этого с кофе. Пришлось ей довольствоваться тем, что сидела между мистером Годкином и Джозефом Джефферсоном. А потом “Пейшенс” [137], Годкин по одну руку от нее, Томас по другую, и все смеялись до колик. А потом устрицы и шампанское для восьмерых здесь, в мастерской, и похвалы ее мексиканским альбомам, выставленным на обозрение. А теперь эти сладкие и доверительные полчаса: потухающий камин, теплые увлажненные глаза. Чтобы кровь после этого перестала играть, как шампанское, нужна была неделя усердной работы по возвращении в Милтон.
Томас – улыбающееся узкое лицо – смотрел на нее из полумрака. Повсюду вокруг – на стенах, камине, этажерке, высоком комоде – были напоминания о жизни, полной блеска и богатства, которыми Хадсоны сегодня от души с ней делились: фотографии знаменитостей, графический портрет Огасты работы Хомера, пара фарфоровых львов – подарок Рафаэля Пумпелли [138], целая стена японских гравюр, малайский крис – кинжал с волнистым лезвием, австралийский бумеранг, угрюмый деревянный святой из бургундской церкви. Они коллекционировали предметы так же, как собирали вокруг себя друзей; богатство их накоплений говорило и о том, до чего они были щедры. Они вносили гармонию в дичайшие несоответствия. Они вытащили Сюзан Уорд из ее сельского захолустья и соединили с Джефферсоном, Годкином, самими собой, могли бы и с Генри Джеймсом соединить, если бы он появился. Сейчас они смотрели на нее с такой любовью, с таким одобрением, что ее горячее лицо разгорелось еще пуще. Счастьем было слышать их похвалы; она не могла устоять.
– Так и быть, – сказала она, – расскажите мне, чем же я замечательная.
– Как будто ты сама не знаешь, – промолвила со своего пуфика Огаста – мягкое лицо, темные волосы, сияющие карие глаза.
Томас еще глубже утонул в своем кресле, его локти покоились на подлокотниках, пальцы были сложены у подбородка домиком, и он заговорил, обращаясь к потемневшему святому на деревянном постаменте позади Сюзан:
– Чем сия особа замечательна? Гм-м. Попробую перечислить. Она почти пять лет провела на Западе, в этом вакууме, лишенном истории, так далеко от всех центров цивилизации, как только можно себе представить. И что же она делает? Она наделяет Запад историей, вносит в него искусство, просвещает его грубое общество. Ей приходится вести дом и растить ребенка, а она при этом работает больше и лучше, чем способно большинство из нас, располагая всем своим временем. Она два месяца проводит в Мексике и привозит сотню великолепных рисунков и очерки, которые могли бы составить небольшую книгу. Она пишет не хуже Кейбла, а рисует лучше Морана. Она проехала через перевал Москито в легкой коляске и через всю Мексику в дилижансе и в седле, она спускалась в шахты и была среди бандитов, посещала места, где до нее не ступала нога дамы, и ей это ни капельки не повредило. Ни один волосок не выбился из ее прически. И, сверх того, она так очаровательна и полна жизни, что Годкин, этот старый политикан, этот боевой конь, умилился и стал просить сахарку, а в театре на нашу ложу нацелилась сотня биноклей.
– Эта особа, конечно, чистейшая выдумка, – сказала Сюзан. – А бинокли были нацелены на Огасту.
Томас пропустил эти слова мимо ушей.
– Ее муж в отъезде, – продолжал он, поглядев с улыбкой на свою жену. – На ней все будничные дела. И что же? Я знаю, что она выполняет по меньшей мере три заказа на рисунки, и могу поспорить на свой годовой доход, что она и пишет что‑то.
– Что‑то до нелепости превосходящее ее возможности, – сказала Сюзан.
– Что ты пишешь? – спросила Огаста. – Расскажи.
– Ах, ну зачем вам знать, чем я занимаюсь? – отозвалась Сюзан. – То, что делаете вы оба, намного лучше и важнее.
– Разумеется, мы люди немаловажные, – сказал Томас. – Я последний, кто будет это отрицать. Но хочу привлечь твое внимание к почти болезненной скромности этой молодой особы. Послушать ее – она средней руки иллюстратор и автор любительских очерков. На самом же деле любой редактор страны обеими руками ухватится за возможность заполучить все, что она делает. Я живу в постоянном страхе, что ее переманят из “Сенчури” золотом и лестью.
– Что ты пишешь? – вновь спросила Огаста. Она сидела близко от камина, и ее щека, тронутая светом, горела темным теплом. Ее кожа, безупречная, как поверхность воскового плода, всегда была для Сюзан предметом отчаянной зависти. – Ты обязана нам рассказать – мы твоя первая публика. Тебе известно, что я сберегла все твои письма до единого с тех самых пор, как ты уехала в Нью-Альмаден?
– И соорудила из них мой первый очерк. Если я что‑нибудь и представляю собой, сотворили меня вы двое.
– Сотворили себя вы сами, – возразил Томас. – Подозреваю также и Божью руку – никакая другая не творит настолько уверенно. Так расскажите же нам в этот час, когда более мелкий люд спит, что вы пишете.
Он был способен вселить в нее веру в себя. Близкий друг, в прошлом чуть ли не жених, он был помимо этого самым уважаемым редактором журнала в Соединенных Штатах. Просто публиковаться у него – уже была репутация.
– Что‑то, что мне не по силам, – сказала она. – Меня все время останавливает незнание. Мне приходится писать извне, с точки зрения женщины, находящейся под защитой, а следовало бы писать изнутри. Пишу роман о Ледвилле.
– Он может пойти с продолжением? Не волнуйтесь. Мы его берем. Я перебью все прочие ставки.
– Не будет никаких ставок. Только такой друг, как вы, захочет это опубликовать.
– Даже если бы это был мистер Джеймс, я бы так твердо не пообещал, что возьму роман. Вы – дело верное, Ледвилл – дело верное. Хауэллс будет скрежетать зубами.
О эта милая ободряющая улыбка!
– До чего же это прекрасно, что вы оба меня любите! – воскликнула Сюзан. – Да, роман о Ледвилле. О Ледвилле и о неприятностях “Аделаиды” с “Горным вождем” и “Аргентиной”. Там есть Прайси – вы помните Прайси? Я вам точно про него писала, про маленького англичанина, который однажды на берегу реки Арканзас встал в стременах и продекламировал мне Эмерсона. Его зверски избили бандиты из “Горного вождя”, когда пришли к Оливеру в контору забрать или уничтожить бумаги. И там есть девушка, я сделала ее дочерью мерзавца, и молодой инженер, он любит ее, но враждует с ее отцом.
– В чем‑то похоже на людей, которых я знаю, – заметил Томас, обмякший, но внимательный.
Сюзан засмеялась и почувствовала, что краснеет.
– О, она куда привлекательней автора, а герой – не Оливер Уорд. Если на то пошло, он больше похож на Фрэнка Сарджента, вашего прежнего соседа по Статен-Айленду. Безупречно красивый молодой человек.
– И влюбленный в тебя, как все остальные, – сказала Огаста.
Краска не сходила у Сюзан со щек, хотя она желала бы, чтобы сошла. Сюзан опять засмеялась.
– Фрэнк? Ну что ты! Впрочем, да, я думаю, был влюблен – безобидным образом. Я к нему относилась по‑сестрински. Оливера он боготворил, и он так возненавидел из‑за Прайси шайку из “Горного вождя”, что готов был остаться там на годы – лишь бы взять над ними верх. Но, конечно, как только Оливер выиграл для “Аделаиды” судебную тяжбу, подлый синдикат отправил их обоих на все четыре стороны. Последнее, что я слышала о Фрэнке, – что он сейчас в Тумстоуне.
– Мне так трудно держать в голове западные названия, – сказала Огаста. – Тумстоун – “Могильный камень”, ну и ну! Оливер тоже там?
