Казус Кукоцкого - Улицкая Людмила Евгеньевна (читать хорошую книгу полностью .TXT) 📗
За две недели он привык к Тане и к ее животу так, как будто прожил шесть лет с ней, а не с отставной балериной Эльвирой Полуэктовой, начисто лишенной женских выпуклостей и мягкостей, что, кстати сказать, очень ему нравилось.
Отыграв в Одессе еще две недели, трио собралось на Кавказ.
– Сначала мы посадим тебя в поезд, а потом уж двинем, – объявил Тане Гарик.
Таня попросила не отсылать ее, оставить до конца гастролей. Сергей добавил:
– Ну хоть на недельку, Гарик. В Сочи отработаем и отправим Татьяну уже из Сочи. И с билетами к тому времени будет полегче.
Это была чистая правда – билеты и на поезд, и на самолет в конце августа действительно достать было сложно.
– А пузо? – нахмурился Гарик. У него было двое детей, и он, единственный из всех, знал по собственному отцовскому опыту, что беременность неизменно оканчивается родами.
Таня сложила тонкие руки на животе:
– Гарик, миленький, да мне еще больше двух месяцев ходить... Не прогоняй меня. Я на что-нибудь вам пригожусь...
Гарик отмахнулся:
– Ты прям как Царевна-лягушка... В конце концов, это Серегино дело. Не мое.
Гарик был классическим кавказским бабником – считал своим священным долгом отдолбить всех толстогрудых блондинок и при этом боготворил свою умную и ученую жену, рано постаревшую грузинку с кандидатской степенью и нулевым бюстгальтером. Он готов был одобрить любой Серегин роман, тем более что балерину, манерную и глупую, он терпеть не мог, но Танина беременность ставила Гарика в тупик:
– Ты что, больной, Серега? Танька девчонка хорошая, но как ты ее ебешь с чужой начинкой, не понимаю.
А Сергея Танин живот страшно волновал. Брак его с Полуэктовой, отвлеченно-сексуальной и бесплодной, как камень, был заключен деловито и холодно: поначалу он снимал у нее комнату, потом стал приносить в дом кефир и выгуливать двух ее борзых, очутился как-то случайно в ее постели и женился демонстративно, чтоб доказать миру, а главным образом, родителям свою полную ото всех независимость. Балерина на пенсии привлекла его когда-то своей полной непохожестью ни на что ему известное, Таня – полнейшим с ним сходством в восприятии мира, ходами мысли и поворотами чувства, и, главное, протестантской жаждой истины, что в практике жизни оборачивалось протестом к любой форме лжи, казенной или общежитейской.
– У нас с тобой полное совпадение на молекулярном уровне, – констатировала Таня удивительный факт, и Сергей соглашался.
Маленькое в середине Таниного живота совершенно ничему не мешало. Таня же утверждала, что сын ее радуется, потому что она нашла ему правильного отца. Сергей и тут не возражал.
Было и еще одно обстоятельство, глубоко интимное: Таня, несмотря на весь свой дерзкий кураж, с ребеночком, завязавшимся от благотворительного акта, трогательно-бесстыдно рассматривая анатомию мужчины – до чего в прежних своих опытах не снисходила, – простодушно призналась Сергею, что до этого лета не испытывала того нечеловеческого восторга, который испытывает любая живая тварь, от дождевого червя до гиппопотама: непосредственный результат трения слизистых оболочек и последующий мощный разряд центральной нервной системы.
– Это самое существенное различие между мужчиной и женщиной, что у мужчин получается с кем угодно и всегда, – сонно философствовала Таня.
– Ты ошибаешься, я знаю много женщин, у которых тоже получается всегда, – возражал Сергей.
– Но мне почему-то больше не хочется проверять, много ли на свете мужиков, с которыми у меня это получится. Пожалуй, я остановлюсь на тебе.
– Только ты имей в виду, что на мне уже остановились, – смеялся Сергей.
Время от времени Таня звонила в Москву, Витальке и отцу. До Обнинска дозвониться было невозможно: в лаборатории у Гены стоял один городской телефон на весь этаж, в общежитии дежурный по ночам к телефону не подзывал. А поговорить Таня хотела бы именно с Геной, рассказать, что влюбилась до полусмерти и возвращаться в Москву не собирается. Ни отцу, ни Витальке сказать такое она не решилась бы: Виталька слишком самолюбив, отец – логичен и серьезен. Он и так требовал немедленного возвращения, кричал в трубку, что конец седьмого месяца особенно опасен, что она рискует ребенком.
– Ему хорошо, папочка! И мне хорошо! Нам так хорошо! Мы еще немного здесь побудем! – одной рукой она держала трубку, второй – Сережину руку.
– Выслать денег? – спрашивал Павел Алексеевич.
– Денег не надо. Никаких денег не присылай. Я послезавтра в Сухуми еду! – радостно кричала она, а Павел Алексеевич, окончив разговор, шел в кабинет пропустить успокоительный стаканчик. Он действительно очень тревожился: сложение у Тани было материнское, та же узость малого таза, опасность расхождения тазовых костей. Ей бы на сохранении полежать.
Павлу Алексеевичу и в голову не могло прийти, что она не вернется к родам в Москву, останется рожать в чужом городе, в неизвестные руки.
Но произошло все именно так. Гастроли, удачно начавшиеся в Ялте, с еще большим успехом прошедшие в Одессе, в Сочи достигли пика успеха. В Сухуми их приняли гораздо суше, в Батуми из четырех намеченных концертов они дали только два. Жаркая Аджария встретила их холодно, отчасти из-за начавшегося сбора мандаринов, и они уехали, прервав полулегальный договор. Гарик все порывался отправить ее домой, но она отговаривалась, пока он не махнул рукой.
За последний месяц Таня заметно отяжелела, ребенок то по нескольку дней не давал о себе знать, а то вдруг устраивал внутри такую возню, как будто там была целая детская компания. Ночами Сергей держал руки на ее животе и ощущал ладонью не то пятку, не то кулак, что-то брыкающееся и имеющее вполне ясные очертания.
– А я ведь двойню могу родить, – пугала Таня Сергея, но он был легкомыслен и беспечен:
– А какая разница? Двое так двое. Один серый, другой белый, два веселых гуся, – хлопал он по вздувшемуся боку, прижимался губами к тонкой коже, растянувшейся изнутри от напора, и влечение его от прикосновения к живому дому будущего ребенка не только не угасало, а, напротив, все возрастало.
– Мне так нравится, мне ужасно нравится. Ты всегда будешь у меня ходить беременная и рожать все время... Как Наталья Николаевна... – Как все петербургцы, фамилию жены поэта он не употреблял – и так ясно. – Это гадость ужасная аборты. Полуэктова в молодые годы каждые три месяца скреблась как нечего делать. Балетные не рожают. Мы с тобой никогда... никогда... так красиво. Осторожно... очень осторожно... Я не поврежу тебя...
До самого дня родов они не могли друг от друга оторваться.
В Москву Таня так и не вернулась. Прилетела в Питер в конце октября. Жить им было негде. На первое время поселились у Леши Александрова, ударника. Когда-то его семье выделили гостиную с тремя псевдоитальянскими окнами в барской квартире на углу Пестеля и Литейного, но гигантскую комнату давно уже перегородили деревянными стенами на четыре длинных пенала, с тремя четвертями окна в каждом. Правда, на Лешу, после смерти матери и бабушки, приходилось целых две комнатушки, в одну из которых он запустил друзей. Деньги, заработанные в гастролях, быстро кончились, и жили они теперь одной бедняцкой семьей с Лешей. Таня жарила картошку, стирала, убирала запущенные комнаты и слушала музыку, ту несмолкающую звуковую дорожку, которую научилась слышать во время их поездки...
В середине декабря «Скорая помощь» отвезла Таню в роддом. Ее не хотели принимать без документов из женской консультации. Единственное, что при ней было, паспорт с московской пропиской да родовые схватки. Пока в приемном отделении ее ругали за безответственность, отошли воды, и им ничего не оставалось, как уложить роженицу на каталку и отвезти в родильное отделение. Роды принимала одна из тех акушерок, которых в институте усовершенствования врачей обучал Павел Алексеевич, и, увидев наскоро написанный листок со знаменитой фамилией, акушерка спросила Таню, не родственница ли она доктору Кукоцкому. Узнав, что родная дочь, акушерка больше не отходила от нее ни на шаг и приняла на исходе десятого часа, что для первых родов хороший, и даже быстрый срок, маленькую девочку с довольно длинными черными волосиками.
