В футбольном зазеркалье - Кузьмин Николай Павлович (онлайн книга без TXT) 📗

То же самое. У тебя хоть скандал, и все. Ну, выкинул, ну, шум… А я ведь врезал одному, не удержался. Честно говорю. Грозился, гад, в суд подать. Представляешь?

Скачков вздохнул и вытянул ноги, уставился на тусклый блеск начищенных штиблет. Припекало все сильней, но пиджака он не снимал. Сидел согнутый, обе руки в карманах. Скверно, муторно было на душе, – не глядел бы на белый свет.

– Выпил, нет? – осторожно спросил Шевелев.

– Так… малость. – Скачков тронул дужку очков. Хорошо еще, что за очками не видно было бледного измятого лица. – Но это потом уже, после всего.

– В одиночку, что ли?

– Да как-то… Знаешь…

– Ну, понятно.

Внизу, у кромки поля, хозяйничали Татаринцев и Говоров, оба в полинявших тренировочных костюмах, в старых сохранившихся футболках. Татаринцев, как когда-то на тренировках, задрал на правой ноге штанину. Попав сегодня на стадион, на поле, он оказался в позабытой стихии и впал в неуемный азарт. Вокруг него расстилалось сохнущее после ночной поливки поле, подмывающе стучали накачанные футбольные мячи, старательно носились одетые в самодельную форму ребятишки, наводнившие стадион с самого раннего часа (многие явились с родителями). Размашистая деятельность Татаринцева сделала его как бы главным экзаменатором. Распоряжаясь, он успел сорвать голос. Ребятишки побаивались его и часто теряли мячи, он сердился и требовал повторить упражнение сначала.

Родители ребятишек, как и положено на трудном экзамене, застенчиво, табунчиком, дожидались в отдалении, обмахивались газетами и наблюдали за вдохновенными распоряжениями старого футболиста. В свое время они тоже гоняли мяч, но – так, несерьезно; все же каждый из них чувствовал себя человеком приобщенным и с понимающим видом обменивался негромкими замечаниями с соседом. На пустой трибуне, на солнцепеке, кое-где на длинных рядах терпеливо расположились одинокие фигуры бабушек с вязанием или книгой в руках. Время от времени старушки поднимали голову и сквозь очки интеллигентно поглядывали на все вокруг, как люди, попавшие на стадион по необходимости, впервые.

В проходе под трибуной заинтересованно толпились рабочие стадиона, забросившие все свои дела. За долгие годы на стадионе они не помнили такой суеты, какая затеялась сегодня. Скачков обратил внимание, что каждый из рабочих поздоровался с ним сегодня с особенным почтением: для них он был уже не Гешка Скачков, а уважаемый Геннадий Ильич, руководитель группы подготовки.

С поля к ним наверх, прыгая по рядам, поднялся Говоров, запарившийся, но веселый. Сел рядом, оттянул фуфайку и с облегчением стал дуть себе на грудь.

– Сбежал? – спросил Шевелев.

Говоров, энергично утирая лицо, махнул рукой:

– Да ну его! Ты что, Татарина не знаешь? Псих и псих. Все не по его, все не по нраву! Пускай один мылится, раз такое дело.

Точно – и Шевелев, да и Скачков тоже прекрасно помнили, что угодить Татаринцеву было трудно. Правда, при своей привередливости он любил все делать собственными руками. В то время еще не знали навинчивающихся шипов, не было в команде и сапожника, и Татаринцев сам набирал шипы всему составу (был вечный жмот: тащил к себе в чемоданчик обрезки кожи, дратву, гвозди). Тогда и бутсы были не такими, как сейчас, – потяжелей и с дополнительным креплением с боков, и с тех лет у Скачкова сохранилась привычка пользоваться длинными шнурками из тесьмы, чтобы можно было перехлестнуть стопу крест-накрест. Он оставался последний, кто применял такую старомодную шнуровку.

– Геш, – позвал Шевелев, – усеки-ка во-он того малого. Видишь, с пятеркой? – Он направил палец вниз, на поле, нацеливаясь на вихрастого парнишку с самодельной цифрой пять на майке. Скачков узнал Алика, из заворотных пацанов на тренировочном поле «Локомотива».

– Знаю, – кивнул он. – Мировой малый. Мощи маленько надо накачать.

– Мощь нарастет, – сказал Шевелев, не переставая наблюдать за тем, что происходило на поле.

Тех, кто принимал сегодня экзамены у пацанов, когда-то знал весь город – игроки «основы», знаменитости, – их вытеснили с поля такие, как Скачков. А теперь и сам он… тоже прежний. Второй день. Или первый, если вчерашний не считать? Годы, неумолимые годы подравняли их всех, и сегодня они, бывшие, стали как бы одной семьей, объединенные своим все же славным прошлым.

Говоров неожиданно фыркнул и толкнул Скачкова в бок:

– Геш, треп идет, будто вышибон дома устроил? – Скачков нервно тронул дужку очков. Не приходить сегодня на стадион было нельзя – договорились с Шевелевым заранее. Но все же как, какими путями так быстро разлетаются по городу слухи?

Заметив, что с ним происходит, Говоров стал утешать, сводить все к смеху.

– Да брось ты, Геш, подумаешь! Ты думаешь, у меня не так было? Или у него? – показал на Шевелева. – Или у Татарина? У всех. Это вашему Маркину одному повезло – как по трамвайному билету выиграл. А остальные… Ты вот его спроси, его, – он засмеялся и ударил Шевелева по плечу. – Помнишь, как ты этому врезал… ну, пустоту-то все не мог нарисовать?

Шевелев скривился и одним пальцем почесал щеку.

– Я уже говорил.

– Вот ханыга был! Бабам от него проходу не было.

– Был! – усмехнулся Шевелев. – Он и сейчас есть. Недавно – не поверишь! – опять встретились. Хотел выставку у нас в клубе устроить из мазни своей. А в кабинет, ко мне ввалился и – рот раскрыл. «Как, говорит, опять это ты?» «Как видишь». На том и разговор весь.

– Однако ты, Геш, напрасно сделал, – наставительным тоном старшего заметил Говоров. – Зачем ты с ними Клашку-то отпустил? Ну, да я думаю, что она сама не дура распоследняя.

Отпустил! Он вообще не помнил, как все произошло. Какое-то подмывающее помрачнение рассудка, похожее на то, когда он впервые забил свой ответственный гол. Кажется, кого-то пришлось взять за шиворот, кажется, ему грозили милицией… Удивительно, что он никак не отреагировал, когда уносили завернутую в одеяльце Маришку. Видимо, она спала и не проснулась… Оставшись один в покинутой всеми квартире, он сразу же, едва затихло в подъезде, с ожесточением принялся стаскивать на кухню всю грязную посуду, очищать комнату, где намеревался жить. Распахнул окно… По запарке, под настроение хотел было тут же перемыть все и расставить по местам, но вдруг задумался, остановился, – на глаза попалась недопитая бутылка. А, черт! Попробовать, что ли?..

Утром он едва разлепил глаза. В привычку у него вошло здоровое мускулистое начало дня – теперь он застонал и не сразу сообразил, где он и что с ним происходит. Хорошо еще, что имелась большая, неотложная обязанность: отбор мальчишек на стадионе, иначе от одного вида всего, что его окружало в разграбленной квартире, можно было сойди с ума. И он ушел, оставив все, как есть: размокшие окурки, полная раковина тарелок и чашек, крошки и объедки.

Он не сомневался, что Клавдия у Звонаревых. Где-то в глубине души – сразу же, едва он умылся, подставил голову под кран – была надежда, что все еще направится и уверенность в благополучном (в общем-то!) исходе помогла ему не запаниковать, не побежать искать по городу. Сейчас он думал о Маришке так же, как обычно, когда бывал в поездках. Так вот, пускай еще одна, теперь уже последняя поездка. После того, как многое для него закатилось, ушло в прошлое, осмысленность всем его действиям, всей его новой жизни придало существование ребенка. Маришка представлялась ему как бы залогом того, что несчастным он быть не может…

В конце концов на знойной и пустой трибуне они остались втроем, старые соратники по зеленому полю. Татаринцев, стянув фуфайку и от-дуваясь, чувствовал себя прекрасно: он сегодня сам, своими руками «провернул» важное и хлопотное дело.

– Геш, пацаны в порядке. В обиде не останешься. К благодарности он не привык.

На прощание Шевелев спросил:

– Когда занятия? Через недельку?

Представив себе целую неделю вынужденного безделья, Скачков запротестовал:

– Ты что? Завтра и начнем.

Понял ли Шевелев, что он хватается за дело, как за спасение от домашней пустоты?