Остров - Голованов Василий (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗

Из всей первой поездки на остров более всего врезался мне в память Олень и все, что так или иначе сопутствовало его истории: большой глоток спирта на крыше вездехода и ужасающий рев клацающей гусеницами машины когда она, по самые фары проваливаясь в болота, разворачивала в глуби толщи сизых, съедобных глин; отвесные подъемы и столь же крутые, дух захватывающие спуски; гигантский, похожий на пиршественный стол великанов, камень на вершине холма и, наконец, олени. Бег тысяч оленей, загнанных в кораль. Коловорот неостановимого движения. Какие-то их женские глаза. Лоскутья красной кожи, свисающие с ободранных рогов, залитые кровью спины…

Вообще кровь, красное.

Красное пиршество, которому стал я свидетелем – когда в считанные мгновения оленей забивают и освежевывают и от того, что еще семь или пять минут назад было носителем самостоятельной жизни, просто отрезают длинные куски теплого, нежного мяса и, выполоскав их хорошенько в свежей крови, скопившейся в разверстой брюшине, с удовольствием отправляют себе в рот, стараясь не уронить ни капли густой пьянящей крови и потому причмокивая и подсасывая ее, лишь по необходимости отирая стекающую по подбородку кровь руками, отчего и лицо, и сами руки скоро становились запекшегося красного цвета…

На красном пиру, несомненно был и Клавдий Иванович, и я даже подозреваю, кто. Это был крепкий старик в малице, с ножом в старинных ножнах с бронзовым узором – один из тех стариков, подобных которым я нигде прежде не видывал… Не было таких и в поселке. Казалось в тундре живут они, из тундры возникают… Отчасти это было именно так, ибо эти седовласые герои, выступающие среди сопок и стад как посланцы давно забытых времен кочевья, в поселке совершенно терялись, переодевшись в телогрейки и превращаясь в таких же незаметных и пришибленных буднями жителей, как и все окружающие. Один старик всегда приезжал с утра на нартах: вспоминая его сильную, с красивой упряжью упряжку, я понимаю теперь, что иметь таких оленей и держаться с таким достоинством мог только бригадир, Клавдий Иванович. Я снимал его почти в упор и только поражался совершенной естественности и спокойствию, с которыми тот держался перед объективом, видя меня первый раз.

Впервые встретил я тут и Григория Ивановича Ардеева, и его хорошо запомнил: потрясающее, прорезанное глубокими морщинами лицо инка; старинные, с бронзовым окладом, ножны на поясе; нож, похожий на финский, в сильных руках (на правой бородавка); желтые от табака пальцы, желтые зубы; запомнил его манеру держать папиросу большим и указательным пальцами и пыхать ею, словно трубкой, сделав подряд две-три глубокие затяжки… Как выяснилось через два года, запомнил также и он меня, но тогда, в тундре, мне не к месту показалось выспрашивать его про старину и, в особенности, не то земных, не то земляных человечков. Хотя именно тогда, конечно, упустил я неповторимый случай заставить Григория Ивановича говорить среди большого скопления людей. Вечером, когда в балке зажигалась керосиновая лампа, времени для расспросов было предостаточно, и ничего в них не было бы ни нелепого, ни стыдного: ненцы большие любители разных диковинных историй, а тем более сказанных так красно, как один Григорий Иванович, может, только и умеет. На такой бы рассказ кто-нибудь наверняка бы откликнулся, добавил от себя, что знает или хоть слышал краем уха…

Но я, увы, ничего о ту пору еще не понимал, не знал, прежде всего, о чем спрашивать.

Правда, вернувшись в поселок, я все же сходил к Нине Васильевне Винукан, пенсионерке и рассказчице, но повел себя неправильно: не передал в должном объеме приветствия от Вячеслава Кузьмича, не угостил чаем, не расспросил за жизнь, а вместо этого просто достал диктофон и приготовился записывать. Но отвечала она с такою неохотой и так односложно, что кнопку записи я так и не нажал, посчитав, что разговор того не стоит. «Да», «нет», «нет», «да» – в таком роде складывалась беседа. И когда я, наконец, спросил, правда ли, что на острове бытуют сказания про каких-то земляных людей, Нина Васильевна опять отвечала «да» и посетовала, какие бессовестные матросы с танкера – ни за что не дают свою цену деньгами, все меняют на водку. И вот опять пришли двое, спрашивают: «бурки есть?» – «Есть». – «Две водки». – «Мне водки не надо, давай, говорю, четыре пороха и денег добавь, они дороже стоят». – «А нету пороха».

В общем, от Нины Васильевны ушел я с легким сердцем, убежденный, что немного потерял от того, что разговор наш вышел столь короток.

А ведь рядом была тайна. Причем какая!

Я стоял у самого порога загадки, от которой теперь, пять лет спустя, у меня просто захватывает дух. Но тогда я не видел ни двери, ни, собственно, порога. Хотя разгадка – если таковая вообще возможна – или хотя бы все более полное погружение собственно в загадку, в глубину безответных вопросов, озаряет историю Севера каким-то совершенно новым светом. Если, конечно, речь идет только об истории.

Потому что вполне может статься, что суть дела заключается в гораздо более тонких вещах, которые были прочувствованы некоторыми исследователями и даже очерчены в самом общем виде, очень еще далеком от научного описания. Вопрос, правда, в том, можно ли ждать научных результатов там, где собственно научные законы перестают действовать и начинается пространство… скажем так: парадоксального опыта?

Вопрос не праздный, когда речь заходит о сииртя – которые, подобно всем другим народцам, пожелавшим исчезнуть с поверхности земли, тихо живут в своих сопках, ведая, как известно, секретами заживления ран и лекарственных трав, а также некоторыми ответвлениями мировой истории, ушедшими, как реки, в подземное русло.

Собственно говоря, с двойственностью подхода к сииртя первыми вынуждены были считаться этнографы, обнаружив, что в ненецком языке, помимо слов, обозначающих сказку (вымышленный рассказ) и бывальщину, есть еще повествования, которые восточные ненцы называют «ва'ал», а европейские – «сюдбабц». Рассказы эти, полные подчас совершенно невероятных подробностей, тем не менее, упорно истолковывались самими рассказчиками, как доподлинно бывшие и при этом избирательно касались только одной темы – маленьких подземных человечков, сииртя.

Первые ненецкие предания о сииртя (или сихиртя) записал в середине прошлого века Александр Шренк во время путешествия в печерский край [48]. За минувшие полтора века объем материала, касающегося подземных жителей, чрезвычайно разросся. Однако, как замечает в своей прекрасной статье о сииртя Л.В. Хомич [49], на всей территории расселения ненцев от Канина до Таймыра о них бытуют общие представления, и сведения, записанные А. Шренком в Малоземельской тундре полтораста лет назад, и собранные на Ямале В.Н. Чернецовым и Л.П. Лашуком в 1929 и в 1961 году соответственно, зачастую оказываются совершенно идентичными.

Сравнение записанных свидетельств выявляет следующее:

Большинство ненцев, даже если они толком ничего не знают о сииртя, тем не менее убеждены, что это маленькие человечки, обитающие (или до недавнего времени обитавшие) под землей, в сопках и пещерах. Сииртя – это именно люди, а не сказочные существа; ненцы прекрасно отличают сииртя как народ от «хаби» – хантов – тоже очень древних обитателей Севера. Однако, с сииртя определенно связаны представления о прошлом, если точнее, о недавнем прошлом, только что ушедшем (или еще уходящим в прошлое) времени. Правда, они могут внезапно возникнуть из прошлого, как будто, «уйдя в легенду» они оставили дверь незапертой. Вообще, в связи с ними выясняется поразительное представление о прошлом, как о параллельном пространстве: «Сихиртя раньше были людьми, теперь только в ваал встречаются. Они живут под землей, в пещерах, прячутся от людей», теперь их редко кто видит. Они малорослы, красивы, миролюбивы (хотя некоторые старинные предания говорят о битвах ненцев с сииртя). Избегают встреч с людьми, подобно тому, как избегают солнечного света. Но если встреча все же состоялась, они могут говорить с людьми, речь их ненцам понятна, хотя разобрать ее трудно, они говорят, как бы заикаясь. Некоторые ненецкие, зырянские и даже русские роды в Ижме и Пустозерске еще в прошлом веке вели свое происхождение от сииртя (поразительно, что А. Шренк указывает между ними фамилию Сумароковых, в конце XIX столетия сделавших Колгуев своей вотчиной!). С сииртя связаны представления о богатстве (серебре, олове, меди, свинце), которыми они, подобно гномам Западной Европы, живя под землей, владеют в изобилии. Предания рассказывают о котлах с остатками расплавленного олова и свинца, некогда найденных в оставленных жилищах сииртя, о «сихиртя-еся» – «железе сииртя» – латунных чашечках и медных бляшках, служивших им украшениями, которые можно отыскать на раздутых ветром песчаных сопках. Отсюда – легенды о кладе, запечатлевшиеся в топонимах, иногда разнесенных на сотни километров друг от друга: так, Клад-седако («сопочка с кладом») находится у поселка Нельмин Нос в низовье Печоры, а Харде-седе («имеющая жилье сопка», в которой, по преданию, жили сииртя и, одновременно, был спрятан «богатый клад погибшего купца», никому не дающийся в руки) – на восточном побережье Ямала. Когда дом сииртя пустеет, сопка проваливается. Но только шаман может наверняка определить, есть в сопке сииртя, или нет. Живя под землей, сииртя, однако, весьма искусны в плетении изделий из бересты; им хорошо известны свойства трав; в одной из пещер сииртя был найден лук с тетивою, сплетенной из трав. У них ножи «особого устройства», которые всегда привлекали ненцев: у некоторых были такие ножи, но до наших дней, кажется, ни один не сохранился. Другой характерный для сииртя предмет – ведерко (или чаще ведерки) из белого, тускло блестящего металла, которые девушка-сииртя в испуге бросает у ручья, внезапно столкнувшись с человеком. Девушки сииртя очень красивы и нарядно одеты, и способны вызвать желание у случайно встретившего их в тундре мужчины. Мотив сватовства за красавицу из подземного мира, встречи с ее отцом, «стариком-сииртя» и даже проникновения вслед за нею в дом сииртя – один из наиболее интригующих в рассказах о них. Несмотря на то, что сииртя живут насущным трудом («ловят рыбу по ночам»), они в то же время обладают различными поразительными умениями: пасут мамонтов у себя под землей, способны мгновенно исчезать, будто провалившись сквозь землю, или оставаться невидимыми. Ненцы из Нельминого Носа утверждали, например, что женщины, собиравшие морошку возле Клад-седако, нередко слышали, как звенят колокольчики, которыми ушиты рукава рубах женщин-сииртя, которые тоже делали что-то рядом, но были невидимы. Так же бывало и с мужчинами: ненцы ловят рыбу на одном конце озера, а сииртя – на другом. «Их не видно, но слышно». Сииртя владеют амулетами-оберегами и вообще, обладают чудодейственными способностями, но их чародейство никогда не бывает злым.