Город чудес - Мендоса Эдуардо (читаем книги онлайн .TXT) 📗

Но в тот момент (и еще меньше в его теперешних воспоминаниях) это совершенно не волновало Онофре Боувилу, его ум был занят другим: он знал, что папа живет в Риме, – его географические познания ограничивались этими рамками, и чтобы выйти за их пределы, ему нужно было включать все свое воображение, – и представлял себе Рим как нечто очень далекое, в виде замка или неприступного дворца на высокой горе, в тысячу раз выше тех, что окружали его долину, куда можно добраться лишь через пустыню верхом на одном из трех животных: лошади, верблюде или слоне. Эти образы были навеяны иллюстрациями из книги Священного Писания, по которой дон Серафи Далмау приобщал его к знаниям. И тогда, в церкви, на него нашел столбняк: как это письмо, посланное святым отцом с самого края земли, так быстро добралось до их жалкого прихода Сан-Климент, о чьем существовании он даже и не подозревал. Сейчас, вспоминая те события, он, как и тогда, был ошеломлен возникшей у него мыслью. «Вот это и есть власть!» – тихо восклицал он, сидя в своем кабинете. И только такая вездесущая власть могла возвести дамбы на пути разрушительных сил, угрожающих миру. Этой властью обладала только Церковь, но она дремала, почивая на лаврах, разрываемая междоусобицами, плывущая по воле волн без руля и ветрил. Тем не менее только Церковь была способна достичь самых отдаленных уголков земли, добраться до самого крошечного, самого одинокого очага, проникнуть в самую жалкую хижину, какая только есть на земном шаре, и выжечь в каждом сердце огненную печать смирения и полного подчинения. И все это, отмечал он с восхищением, сотворил Иисус двадцать веков назад с горсткой горемычных рыбаков из Галилеи. А он, при всей своей осведомленности, понятия не имел, где находится эта самая Галилея, и даже если бы от этого зависело все его благосостояние, все равно не смог бы найти ее на карте мира. Это не давало ему покоя. После Христа другие пытались действовать по той же схеме: Юлий Цезарь, Наполеон Бонапарт, Филипп II [98]… Все они потерпели полное, уничижительное поражение. Они возлагали все надежды только на оружие и презирали силу духа, способную установить невидимую связь, создать ядро, которое удерживает миллиарды частиц и без которого они, сталкиваясь между собой, разлетелись бы в разные стороны и потерялись в вечности. Но теперь он, Онофре Боувила, восстановит эту связь, посеет семена духа, и они прорастут мощным деревом с бесконечным числом ответвлений и корней.

Младшая дочь хромого безутешно рыдала на кухне. В ту ночь она четыре раза уступила похотливым домогательствам маркиза и выдержала девять разрушительных атак мощного тарана Эфрена Кастелса. Это вызвало у нее сильные боли и легкое кровотечение, поэтому старшая сестра вынуждена была оставить игру на пианино и заменить ее в спальне. Теперь девочка помогала средней сестре печь пирожные. Великан съел четырнадцать килограммов, несмотря на то что орешки пинии вызывали у него, по его собственным словам, острейшие приступы приапизма [99]. За окнами занимался рассвет, свинцовое небо набухло дождем. Под глазами маркиза появились темные круги. И хотя совещание прерывалось его и Эфрена Кастелса постоянными отлучками, Онофре Боувиле все-таки удалось изложить свой план до конца. Ни маркиз, ни великан так и не уяснили себе смысл ни этого плана, ни отведенной им роли в его разработке и осуществлении. У обоих в душе гнездились сомнения насчет трезвости ума своего друга. Но никто из них не осмелился высказать их вслух: они боялись, что любое замечание может вновь спровоцировать поток высокопарных бредней, которые они вынуждены были слушать все эти бесконечные часы. Онофре Боувила улыбался: ночное бдение, казалось, совсем не отразилось на его настроении. Самое главное сделано – переговоры шли, и он знал, что выйдет из них победителем. Так начался самый амбициозный проект его жизни, который кончился для него самым большим провалом. Все складывалось плохо с первого момента, с первых шагов все пошло наперекосяк. В конце концов друзья и союзники повернулись к нему спиной и он опять остался в полном одиночестве.

5

Маленькую улицу запрудила целая вереница автомобилей; зимнее солнце искрилось на поверхности радиаторов; капоты отражали бездонную синь неба и одиноко плывущие по нему облака. Машины проезжали вперед, останавливались и продвигались еще немного. Добравшись до конца улочки, они поворачивали направо, въезжали в узкий и темный переулок, похожий на колодец, куда никогда не заглядывало солнце, и за несколько метров до следующего поворота тормозили перед железной дверью, над которой висел крошечный газовый фонарь. Сейчас он не горел, был полдень. К автомобилю подходил привратник, одетый в ливрею с позолоченными пуговицами, открывал дверцу, а когда седок высаживался, снимал цилиндр и, низко кланяясь, закрывал дверцу, потом вновь водружал цилиндр на голову, подносил к губам свисток и свистел. По сигналу машина трогалась, и ее место перед входом занимала следующая. И так до бесконечности. Когда только что отъехавший автомобиль добирался до конца переулка, он опять заворачивал направо и оказывался в другом, на этот раз очень коротком переулке, выходившем на площадь. Там автомобили, уже прошедшие через привратника и высадившие своих пассажиров, собирались и ждали под акациями, пока звук свистка не призовет их вновь. Из погребка, находившегося в одном из углов площади, вытащили на улицу столы, стулья и зонтики в желто-красно-голубую полоску. Морской бриз тихо шевелил бахрому. Шоферам приносили пиво и вино, а они требовали оливки с начинкой, анчоусы, запеченный картофель с перцем, маринованные сардины и прочие закуски, что полагаются к таким напиткам. По мере того как росло количество автомобилей, увеличивалось и число водителей, вкушавших аперитив. В двенадцать тридцать пополудни вся площадь была битком забита, и туда при всем желании не могла бы втиснуться ни одна машина. К счастью, этого не требовалось – прибыли все те, кто должен был прибыть; пассажиров, прошедших через руки важного привратника, подхватывали и провожали до места сеньориты, чья внешность волей-неволей приковывала к себе внимание. И не потому, что они были молоды и даже не лишены приятности, а благодаря своим нарядам: на них были прямые, ниспадающие с плеч платья на бретельках, которые скрадывали бюст и талию. Платья сверкали серебристыми блестками и едва доходили до колена, выставляя на общее обозрение не только оголенные от плеча до кончиков ногтей руки, но и длинные ноги, жилистые и мускулистые, свойственные более велосипедистам, нежели дамам, если к этим сеньоритам вообще применимо это выражение. Экстравагантный вид дополняли грубый макияж, наложенный крупными яркими пятнами, и коротко стриженные, прямые волосы, подхваченные шелковой лентой шириной сантиметра два. Кабальеро осеняли себя крестным знамением.

– Вы когда-нибудь видели подобные чучела? – говорили они друг другу – Посмотрите, как размалевались – только чертей пугать. Сохрани Господи! С теперешними привычками не угадаешь, кто мужчина, а кто женщина. Если так пойдет дальше, то надо быть тише воды, ниже травы.

– А чего вы хотите, друг мой? Таковы требования моды.

– Что до меня, то если я увижу свою дочь в эдакой хламиде, то одной-двумя пощечинами сразу вправлю ей мозги.

– Боюсь, нам придется к этому привыкать. Время покажет.

– Плохое начало! – таков был общий приговор. Маркиз де Ут не знал, куда деваться от стыда: он

горько раскаивался, что поддался на настойчивые уговоры Онофре Боувилы и поставил на карту свой престиж, присутствуя при таком неприглядном зрелище, хотя ни тот ни другой в зале не показывались. За всех отдувался Эфрен Кастелс, который и созвал всех присутствующих, а теперь выступал в роли хозяина. Великан из Калельи по праву пользовался хорошей репутацией в среде обеспеченных людей: к делам он относился с исключительной серьезностью, был разумен и умерен в поступках, пунктуален и строг в денежных делах. Его имя не связывалось ни с одним скандалом, будь то финансового или какого другого свойства. Его считали примерным отцом семейства. Конечно, за ним водились кое-какие грешки – он волочился за каждой юбкой, и о его слабости к женщинам складывались целые поэмы, его подвиги на любовном фронте были предметом перешептываний, но все это относили за счет слишком любвеобильной натуры. Он был богачом, но не мотом, и это нравилось. Занимался благотворительностью, но не выставлял это напоказ, стал прозорливым коллекционером живописи, добившись уважения как критиков, так и художников, а торговцы картинами бегали за ним толпами. Сейчас он бросал вызов всем, кто его до сих пор защищал и поддерживал.