Хрустальная сосна - Улин Виктор Викторович (полные книги txt, fb2) 📗
Я вернулся в нашу комнату и сел за свои каракули.
— Евгений Александрович! — раздался из-за шкафа серебряный голосок Виолетты. — Не хотите выпить кофейку после обеда? Начальник поднял голову, и я поймал его настороженный взгляд. Я мгновенно понял ход его мыслей. Если я соглашусь выпить кофе с Виолеттой — само приглашение уже было достаточным событием! — значит, объединяюсь с нею в блок. А раз с ней, то против него. Но я уже чувствовал себя вне этого сектора. Я знал, что долго мне тут не работать. И было все равно, что подумает начальник. И даже захотелось позлить его подозрениями.
— Хочу! — бодро откликнулся я и проследовал за шкаф.
С этого дня я стал пить кофе с Виолеттой каждый день. Я видел, как злятся по этому поводу начальник и Мироненко, и это приносило мне тихую, черную радость.
Чтоб не чувствовать себя нахлебником, я купил в магазине коробку кофе и принес на работу.
Мы стали устраивать настоящие кофейные оргии. Пили уже не только после обеда, но и утром, и позже, перед концом рабочего дня. Кофейные запахи витали по комнате, возбуждая всех. Однажды, сидя с Виолеттой, я услышал, как Мироненко пробурчал насчет того, что кофейный запах мешает ему работать.
— Ну это вы уж через край хватили, Юрий Степанович, — громко ответил я из-за шкафа. — Всем известно, что кофе тонизирует, так что от запаха работоспособность может только повыситься.
Мироненко не ответил, и я продолжал совсем нагло:
— Ну, а если кому-то все-таки мешает, то ведь можно и респиратор купить…
Виолетта прыснула, парни захохотали, даже начальник одобрительно хмыкнул. Мироненко вполголоса ответил что-то резкое, и по тону я понял, что он взбешен не на шутку. Я знал, что он имеет вес в нашем секторе и является вторым человеком после начальника, и от него в какой-то мере тоже зависит моя судьба. Но уже не мог остановиться. Я даже вышел из-за шкафа с аппетитно дымящейся чашкой в руках и, помня его ненавистное отношение к бальным танцам, стал рассказывать Рогожникову, как красиво и грациозно танцевал в колхозе Лавров, и что я сам жалею, что этого не умею, а учиться поздно, но что за мужчина, который не умеет танцевать, и так далее. Витьку это было до лампочки. Зато Мироненко прямо-таки кипел злым раздражением. А Саша слушал и, как ни странно, не перебивал. Ему, кажется, льстила моя похвала.
Зачем я злил и Мироненко, и начальника? Я и сам не знал. Просто меня охватила злоба — на всех и на все. Мне хотелось сорвать эту злость и было абсолютно наплевать на последствия.
Наши отношения с Виолеттой, начавшиеся случайно, развивались с такой скоростью, что трудно было даже предполагать, какой высшей точки они достигнут.
Мы не просто постоянно пили кофе. Каждый день я сидел у нее за шкафом: я ведь давно уже понял, что начальник не даст мне нормальной работы, а будет загружать всякой чепухой, пока я сам не уйду. И я не жалел времени. Она тоже к концу года была не слишком загружена переводами.
И мы проводили с нею долгие часы.
При близком знакомстве она совершенно не походила на ту стервозную женщину-вамп, которую строила в отношениях с людьми, да и вообще оказалась другой.
Мы беседовали запросто на самые разные темы — обычно вполголоса, чтобы не слышали в комнате. И совершенно незаметно втянувшись, я рассказал ей всю свою жизнь. До аварии и после, и то, как все покатилось ко всем чертям, не собираясь останавливаться. Виолетта не учила жить и не сочувствовала со слезами. Она просто слушала меня, комментировала предлагаемые мною же варианты дальнейшей жизни. И этого было достаточно. В том вакууме, который окружал меня с некоторых пор.
Чем дальше я с нею общался, тем более приятным находил общение. Она была старше меня лет на пятнадцать — но мне было хорошо с нею болтать. Гораздо интереснее, легче и свободнее, чем со своими сверстницами, которые за любым словом привыкли искать подоплеку. И… и как ни странно, несмотря на осознаваемую разницу в возрасте, она нравилась мне как женщина. Причем с каждым днем все сильнее. Это казалось странным, потому что прежде я никогда не обращал внимания на зрелых женщин, но это было так. Меня заставали за шкафом приходившие к ней подруги. Один раз приперлась даже легендарная сплетница Семенова, и ей повезло с первого раза: мы сидели вдвоем, не спеша пили кофе, и в закутке царила интимная обстановка, поскольку Виолетта, уже нисколько меня не стесняясь, сидела, привычно положив ногу на соседний стул. Я знал, что по отделу, по этажам и по всему НИИ скоро поползут самые невероятные слухи. Но меня это не волновало. На себя мне было ровным счетом наплевать — тем более, я все равно собрался уходить. А за Виолетту не следовало беспокоиться: она сама кого угодно могла размазать по стенке.
И я продолжал проводить с нею все свободное время. Между нами установились своеобразные отношения — нечто вроде нежной дружбы. Какая бывает, вероятно с бывшими, но состарившимися любовниками. Через некоторое время мы отбросили в общении мешающие контакту отчества. Хотя пока еще оставались на «Вы».
Сектор — вернее, начальник и Мироненко, — недоумевал. И, кажется, ждал от нас чего-то недоброго.
Иногда мы вместе уходили с работы. Проходили, держась под руку, несколько кварталов по заснеженным улицам. Ее прикосновение была мягким и нежным, и даже сквозь шубу я чувствовал тепло. Шагая с Виолеттой, я на несколько минут испытал иллюзию не-одиночества. Казалось, что я — не я, а совсем другой человек, ведущий другую и в общем счастливую жизнь…
Это продолжалось несколько минут — до ее трамвайной остановки. Я ни разу не пытался проводить Виолетту домой. Потому что так сложилось с самого начала. Она знала обо мне практически все; я не знал о ней ничего. Но это было неважно. Важным казалось то, что около нее я не одинок.
Потом я возвращался домой — в темную, неуютную квартиру, из которой практически выветрились остатки семейного тепла. Там меня не ждал никто, кроме водки. Зато она ждала всегда. Я выпивал пару рюмок — и жизнь, как гениально подметил Хемингуэй, становилась почти такой, как прежде.
И казалось, не все потеряно. Шел декабрь — четвертый месяц Инниной стажировки, которая подходила к концу, хотя летом и казалась вечностью. Я знал, что теперь уже скоро вернется — моя жена, и у меня изменится и станет действительно прежним…
Тучи над моей головой постепенно сгущались.
Начальник практически не давал работы, а я теперь и не просил. Хотя я все еще и не уходил отсюда, теша себя решимостью, но все-таки зная, что работа пока есть и с голода я не умру. И я карябал понемногу разные записки, делал кое-что даже для его монографии. Левая рука не желала писать ровно, и мне приходилось перекладывать ручку туда и сюда, неизменно бинтуя запястье по совету Виолетты. Она же точила для меня карандаши, потому что и этому я не научился.
Все чаще, оторвавшись от стола, я исподтишка глядел на начальника. Он был всегда занят: постоянно перекладывал машинописные листы, сверял отчеты и еще бог знает какие документы. Раньше я не задумывался о серьезных вещах. Все вроде казалось простым и ясным. Я был обычным инженером, хоть и выручал весь сектор работой над ответственными чертежами. Мироненко — старший инженер, он дорабатывал прибор, уже который год пытаясь довести его до серийного производства. Звезд с неба не хватал, но было несомненным, что рано или поздно он своего добьется и пойдет дальше. Начальник делал кандидатскую диссертацию, взяв за основу ту самую монографию, над которой работал. На его счету имелось несколько серьезных приборов, к нему приезжали консультироваться из других городов. Он работал много, хотя и чисто для себя, а не на задания сектора. Прежде я его в общем уважал. Правда, Илья Петрович всегда отличался некоторой вредностью и изрядным занудством, но это ему прощалось. Все-таки он имел результаты.
Но сейчас привычные представления стали рушиться, не выдержав испытания. Начальник повел со мной борьбу — мягкую, но беспощадную борьбу на выживание — от слова «сжить со свету». Он понимал, что просто так меня не уволить, поскольку я всегда мог доказать, что получил травму по вине НИИ. И избрал более хитрый путь: стал оставлять без работы, чтобы я не выдержал, как включенный в сеть трансформатор с разомкнутой вторичной обмоткой, сгорел и ушел сам. С чисто деловых позиций он, конечно, был безусловно прав. Нашему маленькому сектору требовался именно квалифицированный исполнитель, который доводил бы до ума сложные чертежи. У Лаврова и Рогожникова не хватало квалификации, дополнительной ставки не предвиделось, а я умер как чертежник. Начальнику оставался единственный выход: убрать меня и взять другого. Такого же квалифицированного — но работоспособного. С точки зрения производственной это казалось справедливым. А с человеческой?
