Бесы пустыни - Аль-Куни Ибрагим (книги без сокращений txt) 📗
Он не мог понять, отчего по прошествии времени эта скорбная робость оставила такой резкий след в его памяти. Всю жизнь в нем жило это смутное, напряженное чувство робости, за которым скрывались страх, беда, покорность судьбе и предопределению. Может быть, что-то еще там скрывалось, тогда он не понял, что именно, а теперь не в силах был восстановить это в памяти, хоть и пытался. За одно только он мог поручиться, это он читал во взглядах всех окружающих: все племя было убеждено — случилось то, что должно было случиться. Все люди прекрасно знали: посещения джиннов добром не кончатся. Все вокруг ожидали для несчастной старухи именно такой судьбы. В глазах соплеменников мерцал этот огонек на протяжении всех дней, что мужчины племени отрабатывали обязательный поиск его пропавшей бабушки. Женщины пытались ободрить его молчаливыми взглядами, а старухи, умудренные опытом, гладили по голове своими старыми, высохшими что сучья деревьев пальцами и милостиво угощали его пригоршнями фиников. Подростки сказали ему: с этого дня он больше не будет слушать ночные истории, потому что поиски в окружающих барханах не привели ни к чему. Он начал понимать, в чем секрет молчания и скорби. Через несколько дней кое-кто из вассалов вернулся с черным покрывалом. Они сообщили, что группа разведчиков и исследователей местности нашла его в песках на расстоянии трех дней пути от становища. Однако они и следа самой старухи не нашли. Вмешался в дело ясновидец и подтвердил, что покрывало есть знак, и им надо двигаться вперед, по прямой дороге. Становище согласилось с этим советом, принялось ждать. Прошло еще несколько дней. Вечером на пятый день, в сумерках, собрались и старые, и малые глазеть на таинственного вестника-всадника, замаячившего на горизонте: он то появлялся, то исчезал — поднимался на холмы и высоты, спускался в вади, возникал на ровной, бескрайней линии, уводившей взор вдаль, пропадал и возвращался назад, как призрак. Вот он подъехал, и женщины убедились, что не призрак он и не джинн вовсе, не порождение воображения, сотканное миражом — и подняли они глаза в небо, раскрыли рты и принялись клекотать языками о щеки в своих долгих немыслимых криках, бурно выражая радость от пришествия пророка. В тот день женщины привели его в замешательство. Он спросил себя: как эти женщины смеют подымать голос в криках радости и ликования, не подождав, как следует, и не убедившись, действительно ли радость несет с собой посланник-пророк? Он был уже взрослым юношей и не смотрел на это знамение. Во тьме сумерек он не разглядел, как там в пространстве всадник был укутан в полотно белого муслина…
Утром следующего дня, на рассвете, прибыл караван, на спине верблюда привезли старуху, завернутую в одежды и одеяла. Она покоилась на носилках, привязанных к седлу — караванщики смастерили его из подручных материалов, жердей и тряпок. Ее била лихорадка. Она вся дрожала. Глаза были выпучены наружу, белели глазными яблоками. Они периодически вертелись, впериваясь в пустоту, как глаза слепого. Вокруг ее старого, дряхлого рта билась белая пена, с губ срывались непонятные звуки, наводившие на мысли о бесовском наречии. Этот язык был смесь из туарегского языка тамашек[160], негритянского хауса и отдельных непонятных слов и звуков, из чего старухи вывели мнение, что она все еще находится в беспамятстве и поддерживает беседу с нечистой силой.
Он бодрствовал всю ночь у ее изголовья вместе с матерью. Силился разобрать звуки и символы ее нового наречия. Усталость сморила мать, та не выдержала, заснула, а он продолжал бодрствовать. Обращался к звездам, молил луну вылечить ее и вернуть людям, избавить от преследований джиннов и обратить ее к нему, чтобы она опять рассказала ему о Вау, о том, как приставала к ней черноглазая гурия, явившаяся в сиянии молодой луны над пустыней… Она бы дала ему еще фиников и кусочков сахару, чтобы скрасил ей одиночество и проводил вместе долгие-долгие ночи. Она была убеждена, что джинны в принципе боятся мужчин — будь то хотя бы мальчики. Главное, быть мужского рода. Джинны не выносят мужского запаха. Мужество пугает, даже если его проявил ребенок.
Мать заснула. Он стал прислушиваться к непонятному бормотанию старухи и положил ей на лоб ладонь — умерить жар. Почувствовал горячий, липкий пот под пальцами, попятился и выполз на четвереньках из шатра. Он вспомнил, что забылся сном в ту ночь, когда она рассказывала ему свою жизнь, открыла свою тайну внуку. Он задремал еще до того, как она завершила свою историю, получилось, что он пренебрег ее судьбой. Как он смел заснуть и так непочтительно отнестись к судьбе несчастной старухи? Единственный, кого она избрала и посвятила в свою тайну, как мог он поддаться сну, совсем не дослушав окончание истории с преследованием? Она разгласила секрет, и ее постигло наказание населяющих тьму — похищение, лишение рассудка… И что еще? Никто этого не знал, потому что она забыла человечий язык и обращалась к присутствующим на каком-то непонятном наречии. Даже он, который постоянно общался с ней, научился разбираться понемногу в ее бормотаниях, пришепетываниях и заклинаниях на языках джунглей, был не в силах понять новый язык. А если понял бы одну фразу, так, наверное, ухватил нить, которая привела бы все племя к уразумению, что там приключилось у нее с ее старыми врагами…
Пена на губах не просыхала, густела, белки глаз так и белели, словно лишились зрачков, а лицо бледнело и тощало. Через несколько дней она умерла. Отправилась на неведомые небеса и оставила его — вдруг, неожиданно. Он плакал и слонялся между шатров, словно дервиш. Отказывался есть и пить, потому что не мог поверить, что его старая бабушка способна вот так улететь и бросить его одного в этой Сахаре. До того дня он понимал, что кочевье человека по пустыне вовсе не вечно, он не понимал, что все преходяще, и он, в том числе. Его отец как-то дал ему понять: «Мы все странники к другой стороне. Сахара не вечное наше место пребывания». Он заплакал и думал некоторое время о смысле странствия.
Это была его первая встреча с переселением, со странствием, со смертью.
Он продолжал поститься. Мать пыталась подбодрить его, она раскрыла ему еще один секрет: «Мы все знали, что она уйдет. Покинет нас. Если духи тебя посещать стали — значит, путешествие началось. Не бывало еще такого в мире, чтобы джинн человеку явился, и тот бы остался в живых».
Это тоже был урок, которого он не забыл.
Правда, был один секрет, который он утаил от матери, от отца и всего племени. Эту тайну внушила ему бабушка до своего странствия, в ней говорилось, что джинны являются, чтобы вернуть себе кусочек золота, и если им кто откажет, заупрямится, тем они завладеют и заберут его с собой.
3
Последние слезы исчезли со щек небесных, и завладела пустыней сушь. Палач небесный не упустил возможность и мучил, огнем пытал землю целых семь лет к ряду. Скот вымер. Голод стал всеобщим. Число соплеменников поредело, люди кинулись в рассыпную. Некоторые роды укрылись в оазисах. Некоторые семьи мигрировали в страну черных. В голой пустыне Хамаде осталась кочевать крохотная группа. Заразные болезни не преминули взять свою долю. Южный ветер дул долго, принес неизвестную заразу и увел с собой его мать. Отца сгубила жажда — он пытался отыскать своих верблюдов, сбежавших где-то в западной Хамаде. Однако семилетняя засуха небесных родников — это ведь символ, знак, указывающий на что-то скрытое, что известно только ясновидцам и гадалкам. За семью тощими следуют, как говорится в писании, семь тучных — так записано в звездах. Несмотря на то, что некоторые знатоки сомневаются в благом значении числа семь, да только передатчики ставили всегда тучным годам это волшебное число не просто из уважения ко мнению пророка племени, а потому, что если что начать с числа «семь», молиться, например, так молитвы и заклинания непременно приведут к естественному концу к избавлению. Каждый, кто хоть раз обжегся пламенем семи тощих лет, на всю жизнь запомнит, как собирается по капле исчезнувшая вода в уголках небесных глаз. И Адда, потерявший в детстве мать, отца и близких, оставшийся кочевать в опустевшей дикой Хамаде, имеет право на утверждения и советы больше, чем кто-либо другой из соплеменников, кто бросил Сахару и искал себе спокойную жизнь в оазисах. Но и он, как и все скитальцы, разбросанные в огромном мире пустыни, не знает, как призвать на землю росу и убедить небо прикрыть свой лик тунами. Жестокие глазницы небес набухли и прорвались неподатливыми слезами. Изжаждавшаяся пустыня Сахары сменила-таки одеяние, чтобы дать волю плодородию и поменяться ролями с небесным супругом. Небесная твердь позаимствовала себе роль невесты пустыни в свадебную ночь и заплакала щедрыми слезами, невинная Сахара облачилась в одежды — вобрала небесную плоть, распахнула свои объятья, заключила в них вечного своего супруга, который отвернулся от нее и покинул ее на семь тощих лет. Свадьба не была долгой, но объятия были достаточно крепки, чтобы оросить дюны и наполнить овраги и лощины взбешенной, мутной, гнилой водой, потоками селя, в которых смешалось все накопившееся в пустыне за долгие годы — и грязь, и помет, и сучья, и мертвые кости, трупы животных, навозные жуки и шкуры змей.
