Женский день - Метлицкая Мария (книги TXT) 📗
– Я… я люблю краеведческие музеи. В маленьких городках. – Она вновь замолчала и посмотрела на ведущую, словно ожидая от нее похвалы. – Даже самый маленький музей в самом медвежьем углу расскажет вам о родном крае не меньше, чем обзорная экскурсия. И потом – там работают такие трогательные люди, просто энтузиасты своего дела. За сущие копейки – а сколько там вложено сил и любви!
Тобольчина смотрела на Веронику, как смотрят на тяжелобольного, почти безнадежного пациента.
– Вот как… – задумчиво проговорила она, словно задумавшись, а стоит ли этой… странной даме еще задавать вопросы. – Да… Интересно. Какое у вас милое хобби… А магазины? Ну, должны же вы бывать в магазинах! Вы – элегантная женщина, со своим стилем – не поверю, что даже при всей вашей занятости вы не бываете в магазинах и не балуете себя!
– Бываю, конечно, – тяжело вздохнула Стрекалова, словно вспоминая о чем-то не очень приятном, но обязательном.
– Бываю, – повторила она, – правда, редко. Почему? Да потому, что неинтересно. Мои туалеты весьма однообразны – строгие костюмы, однотонные блузки, лодочки на каблуках. Положение, как говорится, обязывает. К тому же мы, доктора, всегда «под халатом». Словно в броне. Но, – тут она улыбнулась, – если бы я могла… Если бы я могла, я бы постоянно носила голубые, сильно потертые джинсы и разноцветные майки. С какими-нибудь картинками на груди.
– Вот как? – приподняла брови Тобольчина. – Как интересно! Значит, вас привлекают спортивные вещи и яркие тона? Ну, с этим все ясно – всегда привлекает то, что мало доступно.
Вероника грустно кивнула.
– И еще, – Тобольчина хитро прищурилась, – получается, что в вас все еще живет ребенок. Тинейджер, которому нравятся светлые джинсы, и девочка, играющая в игрушечную посуду, – ваши чайнички! Как это мило! – закончила она, и ей никто не поверил.
Вероника густо покраснела и с испугом оглядела своих визави.
Ольшанская, покачав головой, вздохнула, а Женя, подбадривая растерявшуюся Веронику, широко улыбнулась.
– А вы, дорогой наш писатель? Что радует вас? Что вас умиляет и улучшает вам настроение?
– Таких вещей – море! Например, само море. Я так его люблю, любое – Средиземное, Черное, Ионическое, Эгейское, даже Мертвое, – что только там, на море, отступают все мои проблемы, горести, печали. Именно там мне искренне кажется, что все будет прекрасно и я со всем справлюсь. Только на море я забываю про болячки и про проблемы. И только там – всего-то за две недели – я полностью восстанавливаюсь и набираюсь сил на дальнейшую жизненную борьбу.
– Как здорово! И как я вас понимаю. Я тоже обожаю море и «тюлений» образ жизни. А что же еще? Что еще доставляет вам радость и приносит душевный покой?
– Хобби у меня нет, – улыбнулась Женя, – думаю, что чтение и любовь к живописи никак нельзя назвать этим словом. Это увлечения, длящиеся всю мою жизнь. Чтение – с самого раннего детства. Живопись – позже, осмысленно. В молодости. Не вся, конечно. Далеко не вся. Мне нравится русский авангард двадцатых-тридцатых годов. Ларионова, Гончаров, Фальк, Коровин, Родченко, Альтман, Сарьян. Это мне близко, хорошо знакомо, это радует и каждый раз обогащает меня. Ну, разумеется, французский импрессионизм – тут выборочно. Матисс, Клод Моне, Писсаро, Ван Гог.
Тобольчина заскучала – она смотрела на Женю с таким же сожалением, как недавно смотрела на Веронику.
– Великолепно! – выдохнула она. – Ну, а что-нибудь из житейского? Близкого любой женщине? В смысле – одежда, обувь, ювелирные украшения?
Женя развела руками.
– Вот тут я вас точно разочарую – в одежде я совсем непритязательна. У меня тоже своя униформа – только отличная от Вероникиной, – я люблю брюки и свитера. Так удобно, что я совсем разучилась носить платья и юбки. И я считаю, что брюки – это лучшее, что придумали в двадцатом веке для женщины. Даже лучше, чем мобильные телефоны. Кажется, спасибо за брюки мы должны сказать Грете Гарбо? И еще Марлен Дитрих, не так ли?
– Да… – задумчиво ответила Тобольчина, – брюки, конечно… Удобно. А может быть, аксессуары? Сумочки, часы, платочки? У вас есть предпочтения в этом плане?
– Есть, – кивнула Женя, – главное предпочтение – удобство и минимум аксессуаров.
Тобольчина снова вздохнула и улыбнулась.
– Мои дорогие зрители! Вы можете убедиться, как скромны две наши героини. Как скромны, непритязательны, неизбалованны. Совершенно как мы – обычные женщины. А Александра – она актриса. Кому как ни ей положено любить все эти женские штучки!
– Стоп! Перерыв пятнадцать минут, – раздался громкий мужской голос. – Ровно пятнадцать! – требовательно повторил он.
Тобольчина ловко выбралась из кресла и стремительно вышла из студии. Следом поднялись и все остальные.
– В курилку? – спросила Ольшанская. – Ну, за компанию!
В курилке между лестничными проемами было людно, шумно и очень дымно.
Ольшанская глубоко затянулась и усмехнулась.
– Ага, как же, холодец я варю! Муж мой, наверное, рухнет у ящика. Стираю и глажу, ага. Делать мне больше нечего! Приду после спектакля или со съемок, падаю с ног. Сил нет крем на морду капнуть. Холодец, блин! Вот рассмешила знакомых!
И детки мои… бриллиантовые! Пылесосят и моют полы! Где вы видели сейчас таких деток? Такие сволочи, блин! Трусы грязные с пола не поднимут. Наглые свиньи, а не дети. И на ночь я жру. Жру от вольного. Мясо, картошку, пирожные. Особенно после спектакля.
– А зачем… тогда? – спросила Вероника.
– Чтобы быть ближе к народу, милая! А что, мне всем рассказать, что все это делает прислуга? Чтобы все меня еще больше возненавидели?
– За что? – удивилась Женя. – Вас, по моему, все обожают.
– Ага, разумеется! В третьем браке с состоятельным бизнесменом. Дом на Рублевке, квартира в центре, автомобиль… Шикарный, что говорить, – вздохнула она. – И еще – прислуга! Всем рассказать, что я забыла, как застилают постель? Вызвать так называемую классовую ненависть? Нет уж, мне это не надо. Хватит с меня завистников среди коллег. Сыта по горло, – и она провела ребром ладони по своей длинной, совсем молодой и прекрасной белоснежной шее.
– А ты, дурочка, – прости за фамильярность, – она рассмеялась и посмотрела на Веронику, – наивная, как житель Чукотки. Лепишь как на духу! Думаешь, им это надо? Ни хрена не делаю, ручки не мараю, все золотая свекровь! Ты что, не врубаешься? Все только скажут – вот цаца! Ни черта ей не знакомо – ни магазины, ни рынки, ни борщи с котлетами. Нам еще восхищаться ею? Если она далека от нашей постылой жизни, как Луна от Урюпинска?
Растерянная Вероника пожала плечами.
– Да я же… ну, правду. Все, как и есть на самом деле.
– Правду! – возмутилась Ольшанская. – А кому нужна твоя правда? Что ты – принцесса на горошине? И что тебе так повезло? Подкидыш, а вылезла! Столица, муж-москвич, профессорская семья… Квартира на Фрунзенской, дача в Кратово. Сын отличник, свекровь золотая… Ты что, не врубаешься? Ты ж такая везучая, такая благополучная, что от тебя… просто тошнит! Такая же гладкая, без швов и зацепок, как твой костюм от Армани. Нет, Вероника! Ты просто блаженная! Дурочка, ей-богу, не обижайся. Чайнички, маечки… И как можно, существуя в нашем гадюшнике, оставаться блаженной? Не понимаю. Может, прикидываешься? Грамотно так? Ты уж прости – я человек правдивый, как говорится.
– Я заметила, – буркнула Вероника, – страшно правдивый!
– Страшно, – затянулась сигаретой Ольшанская, – только умная: правдивая, когда надо. Даже Андерсен, – она кивнула на Женю, – и то молодец. Про природу, прибой, про искусство!
– Андерсен? – рассмеялась Женя. – А меня – за что? Так?
– Да потому что брехня! – разбушевалась Ольшанская. – Все твои книги – брехня! И где это ты видела сплошь счастливые концы? Где углядела такое количество бравых героев? Мужики у тебя верные, работящие, жалостливые. Отцы золотые, сыновья сказочные. Ты ж – как Стас Михайлов для них. Для баб наших, в смысле. Он про любовь, и ты про любовь. Он ноет, и ты поднываешь. И баб наших дуришь. Сказочками про красивую любовь. А все оттого, что ни черта не смыслишь. В этом деле. А еще – инженер человеческих душ! А опыт у тебя? Ну, какой? Выскочила замуж после школы и с одним мужиком так по жизни и тащишься! Что ты можешь знать про бабью долю? Вот и кормишь нас своими сладкими сказочками. Со счастливым концом. А где ты эти концы видела? Процентов пять ведь, не больше. И все это тонет в океане бабьих слез и страданий.
