Ужас и страх - Рекшан Владимир Ольгердович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений .TXT) 📗
Мне все— таки двадцать шесть, и я профи, а тут пропадают малолетки. Среди них еще пловец-мастер и эстонец-штангист на коротких ножках…
— Мужики! — еле кричу им. — Становитесь рядом!
Штангист и пловец понимают. Мы бежим на альбиноса, то есть почти не бежим. Просто высоко поднимаем ноги, а абитуриенты за нашими спинами приходят в чувство. Мимо альбиноса мы пробегаем как надо и, оказавшись на прямой по направлению к чечену, повторяем трюк. Хитрость, конечно, помогает, но все равно от такой физподготовки можно отбросить копыта.
Дней через пять я не выдерживаю и говорю альбиносу:
— Товарищ сержант, давайте попробуем эстафету.
— А как это? — недоверчиво реагирует Кроха.
— Очень просто, — отвечаю и объясняю принципы, которые просты и очевидны, как олимпийские идеалы Кубертена.
Разговор происходит на стадионе воинской части. Его неровная плоскость с вытоптанной травой не похожа на античный пейзаж, но мое красноречие, испуганное неотвратимо приближающимся кроссом, стремительно, словно речь Перикла. Оно заряжено шестью годами обучения на историческом факультете. Почти мертвые новобранцы лежат на земле, и я стараюсь спасти их молодые жизни. Командирская враждебность Крохи и Башки дает слабину, и Кроха соглашается.
— Покажи как, — говорит он.
Я нахожу несколько прутиков, обдираю с них листики и объясняю:
— Это будут эстафетные палочки. Всего пять дорожек. Эстафета называется “четыре по сто метров”. Значит, в эстафете участвует двадцать человек. В олимпийской программе это самое главное, престижное, захватывающее соревнование. Сильнее всех американцы, но и мы ничего.
— Наша противовоздушная оборона америкашек всэгда убить, — делает злое лицо чечен Башка, а альбинос уже увлекся и просит:
— Рядовой… Как тебя?
— Рекшан.
— Рядовой Рекшан, расставьте бойцов.
Время, рассчитанное на муку многокилометрового кросса, медленно потекло. Я развожу полудохлых абитуриентов по дорожкам, стараясь на глазок соблюсти справедливость. Поскольку каждая следующая дорожка по диаметру длиннее предыдущей, то стартующего следует поставить по своеобразной лесенке. Но с геометрической правдой не согласны сержанты.
— Э! Ты что дэлаешь! — возникает Башка. — Нэ чесно!
— Отставить! — приказывает Кроха. — Ставить всех по линии.
— Но, товарищи сержанты, — пытаюсь я безуспешно объяснить геометрию.
— Победители награждаются походом в солдатскую чайную! — заявляет альбинос перед стартом.
Дохлые абитуриенты оживают, в их лицах начинает угадываться интерес к происходящему. В чайной можно купить пирожки. Мамина мелочь еще звенит по карманам, а от жути солдатской кухни еще с непривычки воротит.
Мне выпадает бежать по дальней дорожке на последнем этапе.
— Бэги! — завопил чечен, и абитуриенты рванули, замолотили сапогами, поднимая пыль.
Когда эстафетный прутик оказывается в моих руках, пловец уже впереди метров на двадцать. За ним эстонец на коротких ножках. Все впереди меня, потому что такова геометрия Эвклида. Ее уважали Перикл и Софокл. А Башка и Кроха — нет. Но ни фига, думаю я, включая скорость и всю волю профессионала, — ее я тренировал с одиннадцати лет; я знаю правильность механики ног и тазобедренного сустава; малолеткой я смотрел кино про олимпиаду в Риме и восхищался стартом Армина Хари, а когда смотрел олимпиаду в Токио, то восхищался Бобом Хейсом; я изучал кинограммы великих и старался так же; я видел вблизи лучших наших и старался, старался, старался годы и годы для того, чтобы сейчас, блин, обогнать всех на глазах двадцатилетних сержантов и купить себе булочек с изюмом…
Это была моя лучшая скорость в жизни. Я упал за финишем на полшага впереди пловца.
— Эка! Теперь понятно! — обрадовался Кроха. — Мне нравится. Можно повторить. Первый раз не считается.
— Не считается? — Сопротивляться не хотелось, и не имело смысла. — Но вы же видели. Дальняя дорожка длиннее. Надо поставить стартующих правильно, лесенкой.
— Нэт! Нэ чесно! — нахмурился Башка, а Кроха приказал:
— Слушай меня! Ставить всех по линии!
Я поставил. Я вспомнил про олимпийские идеалы и воспитанное мужество, про то, как великий Анатолий Михайлов бежал сто десять метров с барьерами на матче с американцами. И выиграл. Никто до этого у американцев не выигрывал, а он их всех победил, Давенпорта, кажется, и еще кого-то из великих. И стадион кричал. А Михайлов был счастлив. Но американцы пожаловались, будто кто-то чем-то кому-то из них на старте помешал. И судьи стали думать и придумали аннулировать результат забега и объявить новый. Тогда была холодная война, и каждое лето СССР и США соревновались в легкой атлетике на “Матче гигантов”. Это всегда получалось событие сезона, и имена победителей повторялись с почтением. Нет войны, нет матчей, а героев забыли… А в тот раз Михайлов побежал снова и снова победил. А я с ним тренировался рядом несколько лет…
— Ладно, хрен с вами, — сказал я негромко и пошел побеждать…
Глава третья
Так часто случается в апреле: сперва солнышко благосклонно и обнадеживающий южный бриз, затем небо затягивает, и начинают наступать холодные массы воздуха из Лапландии, может даже закружить метель. Но скоро пространство снова расслабляется, и теплая нежность овладевает миром…
Так и четырнадцатого утром, когда я собрался идти на войну, чтобы не окоченеть в окопах, я решил надеть куртку “Schott” с пристяжной подкладкой, а на смену прихватил дачный ватник. Теленовости молчали, но по городу прошел слух, что фронт рухнул под Псковом и теперь срочно выравнивают линию на сто километров севернее. Туда и бросят самых старых и немощных.
Пью остывший кофе большими глотками и прислушиваюсь: нет, Колюню с первого этажа не слышно. Он горланил песни трое суток, ругался с женой, требовал шампанского, грозился всех взорвать, пару раз ломился ко мне, выпрашивая денег в долг. “Какой долг, Коля, нас всех перебьют. Могут перебить”. — “Вот именно, тогда дай сто”. Вчера к ночи он затих, и теперь не слышно. Мы призваны в Адмиралтейский сводный пехотный полк и обязаны в девять явиться на сборный пункт к Витебскому вокзалу. Впрочем, плевать на Колюню… Я смотрю на часы и нервно прохаживаюсь по квартире. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Ремонт не закончен. Его невозможно закончить никогда, поэтому не стоило и начинать. Война остановила новые поползновения жены, и та, поплакав то ли над моей скорой судьбой, то ли над тем, что не удалось счастье выкорчевать на кухне оставшиеся трубы, умчалась в Париж, захватив с собой сына. Он и не понял, что стряслось. Он привык уже к частым перелетам, а про войну все знает отлично — это для него компьютерная игра… В свое время, учась и работая в Париже, неадекватная супруга проявила гениальное провидение и записалась в хор, в котором пела песни народов мира с озверевшими от пенсионного безделья бабушками и дедушками хороших местных кровей. Пели они “Калинку-малинку”, “Хава-нагилу” и “Бандьеро россо”. Затем жена подружилась с нужными пенсионерами и дружбу продолжила. А месяц назад убежала туда, спасая себя и сына. Ну, и правильно! Это теперь моя святая обязанность — умереть за других…
На улице никаких видимых изменений — только вместо милиционеров казаки в бурках, гарцующие на лошадках. Из-под бурок серебрятся ножны, усы закручены штопором, да у каждого в руке плеточка. Возле станции метро “Фрунзенская” я выстаиваю небольшую очередь в ларек и покупаю пять пачек сигарет “Winston”. “Super lights” к тому же. Передо мной мужики берут “Приму”. Судя по одежонке и рюкзакам, они тоже едут на Витебский. В самом метро ничего особенного. Молодежь с плейерами и наушниками слушает свой “Рамштайн”, едет учиться и продолжать жить, а такие, как я, — разные, конечно, высокие, низкие, пузатые, поджарые, петербургские интеллигенты и жлобы, сорокалетние и старше, более всего на этот раз пятидесятилетних. Мы едем умирать за молодых. И за их “Рамштайн”.
