Дело чести - Олдридж Джеймс (мир книг txt) 📗

Дряхлое такси повезло их в афинский пригород Кефисию. Они проезжали по шоссе, по середине которого была проложена трамвайная линия. Вагоны шли один за другим, и каждый был облеплен солдатами в измятых мундирах темного защитного цвета. Солдаты направлялись в Афины из кефисских казарм, тянувшихся вдоль дороги; казармы обнесены были белой стеной, а внутри, над невысокими зданиями, нависали ветви белого эвкалипта. Ночь опускалась на придорожные поля, и вскоре ничего уже не было видно, кроме быстро мелькавших дальних огоньков, теней деревьев, полей, потом домов и снова полей и деревьев. Они проехали по темным безлюдным улицам тихой деревни и остановились на немощеной дороге у двухэтажного каменного белого дома.

Лоусон расплатился с шофером, и они зашагали к подъезду по каменным плитам дорожки. Дверь открыла смуглая девушка в белом платье и крестьянской безрукавке.

— Это Уилл, — сказала она по-английски.

— Хэлло, — отозвался Лоусон.

Когда Квейль вошел, оказалось, что девушка почти одного с ним роста. А его волосы по сравнению с ее шевелюрой казались совсем светлыми.

— Джон Квейль, лейтенант авиаотряда. Елена Стангу, — представил Лоусон.

Они обменялись рукопожатием. Елена Стангу взяла пилотку из рук Квейля и повесила ее на вешалку. Затем проводила гостей в комнату с низким потолком. Она представила Квейлю худого юношу в очках, которого назвала: «Астарис, мой брат».

Вошла седая женщина, она приветствовала Лоусона возгласом: «Хэлло, Уилл», улыбнулась Квейлю и сказала: «Добро пожаловать», когда Лоусон представил ей своего спутника.

— Я плохо говорю по-английски. Вы уж меня извините, — предупредила госпожа Стангу.

— Очень сожалею, что не говорю по-гречески, — из вежливости сказал Квейль.

Появился и сам Стангу, худой, как и сын, с седыми прядями в черных волосах, румянцем, проступающим на щеках сквозь смуглую кожу, с карими глазами, светившимися улыбкой, когда он говорил.

Он крепко пожал руку Квейлю и радостно приветствовал Лоусона. В этом человеке чувствовалась жизнерадостность, но сейчас она была какой-то напряженной. Тем не менее он весь излучал теплоту, и у Квейля сразу же появилось к нему теплое чувство. Он говорил очень быстро, перескакивая с одного на другое, и, сострив насчет своего аппетита, сразу перешел к двум бомбардировщикам, которые, как он слышал, были сбиты сегодня.

— Я видела, как один из них падал, — сказала госпожа Стангу.

— Да, — сказала Елена, обращаясь к Квейлю. — Мы ездили в Глифаду и видели, как на него сверху налетел небольшой аэроплан.

— Это был, вероятно, Квейль, — сказал Лоусон.

— Это был, вероятно, молодой Горелль: он сбил сегодня свой первый бомбардировщик.

— А вы тоже участвовали в бою? — спросила Елена.

— Сколько числится на вашем счету итальянцев? — перебил ее Стангу.

— Около двенадцати, — ответил Квейль с деланной небрежностью.

— Итальянцы как будто плохие вояки? — допрашивал Стангу.

— Далеко не плохие, когда действительно хотят драться.

— Чем же вы объясните, что сбили столько?

— У них нет никакой охоты воевать. Но в настоящем бою они держатся хорошо.

— Греки говорят, что самолеты у них никуда не годятся.

— Нет, самолеты у них не плохие. Но они не хотят воевать. В настоящем бою они дерутся как следует. Они умеют постоять за себя.

Квейль начинал скучать. Он не мог наблюдать за девушкой, — каждый раз, как он взглядывал на нее, она улыбалась и смотрела ему прямо в глаза. Черные волосы удивительно гармонировали с ее круглым лицом и миндалевидными глазами. Челка на лбу еще больше округляла ее лицо и как-то по-особенному смягчала его выражение, когда она улыбалась.

За столом избегали говорить о политике. Хозяева не знали, как относиться к Квейлю. Они не знали, насколько можно доверять человеку в военной форме, да к тому же еще англичанину. У англичан есть странная черточка — холодный патриотизм, который на самом деле вовсе не холоден, а наоборот, не знает меры. На них никогда нельзя положиться. Поэтому за столом не говорили о Метаксасе и других делах, хотя Лоусон именно для этого и привел сюда Квейля. Но Квейль ничего не имел против, ему довольно было девушки. Лоусон тоже относился к ней далеко не безразлично; Квейль это сразу заметил. Отец и брат девушки видели все. Отца это забавляло, а Астарис усмехался. Он не проронил ни единого слова, пока Квейль и Елена обменивались пустыми замечаниями. А потом начал спор с отцом на родном языке, конец которому положила госпожа Стангу.

— Вы уж извините их. Они все время спорят, — сказала она.

— Ну что ж, это очень хорошо, — возразил Квейль.

— Не совсем! Они слишком расходятся во взглядах, а ведь они отец и сын.

— В чем же вы расходитесь? — спросил Квейль. Его начали злить их упорные старания избежать политического разговора.

— Было бы невежливо обсуждать наши дела в вашем присутствии, — ответил Астарис.

Квейль назвал это политической трусостью, и они были не столько обижены, сколько озадачены его словами.

— Греков в этом упрекать нельзя, — вспыхнув, сказала девушка.

— Прошу прощения, — поспешил поправиться Квейль.

— Мы не можем и не хотим рисковать, — сказал Астарис. И оттого, что он в первый раз за весь вечер поднялся с места и принялся шагать по комнате, он уже не казался таким тщедушным, скорее наоборот — здоровым и сильным.

— Вполне согласен, — ответил Квейль, чтобы показать им свое сочувствие.

Разговор оборвался. Девушка встала и вышла. Квейль обратил внимание на ее медленную, слегка качающуюся походку и волнообразное движение плеч. После некоторого молчания Лоусон спросил Стангу, что говорится в вечерней сводке греческого командования.

— Они стоят у Корицы, мы захватили высоту, которая дает нам возможность овладеть городом в течение суток или даже, как сообщалось вчера…

Квейль поднял глаза и увидел девушку, спускавшуюся по лестнице в прихожую; на голову она накинула шарф или крестьянский платок: он отсюда не видел.

— Я иду поговорить по телефону, — сказала она по-английски, обращаясь к матери.

Квейль вскочил и поспешил в прихожую.