Под солнцем ягуара - Кальвино Итало (мир бесплатных книг TXT) 📗
— Следовательно, их едят постольку, поскольку они тоже ели людей? — подхватываю я, но Салустьяно уже рассуждает о змее — символе бесконечности жизни и космоса...
Теперь-то я понял все! Думая, что меня поедает Оливия, я глубоко заблуждался. Это я должен был поедать ее — что я и делал (причем всегда!). Самое вкусное мясо у того, кто питается человечиной. Только с жадностью поедая Оливию, я перестану казаться ей пресным.
С этим намерением я садился ужинать в тот вечер. «Что-нибудь случилось? — поинтересовалась Оливия. — Ты странный сегодня...» По обыкновению, она все замечала. Нам подали гордитас пелъискадас кон мантека — дословно: «жирненькие пончики в масле». Я готовился наброситься на эти пончики, страстно пережевать каждый кусочек, высосать из них, как вампир, все жизненные соки до последней капли и насладиться наконец Оливиевым благовкусием. Но вдруг почувствовал, что к тройственному союзу «я — пончики — Оливия» примешивается еще один, четвертый компонент, претендующий к тому же на главенство, — название пончиков! Гордитас пелъискадас кон мантека! Я смаковал его, впитывал, обладал им! Колдовское очарование слов не отпустило меня и после ужина, уже ночью, когда мы поднялись к себе в номер. Впервые за время путешествия по Мексике прежнее заклятие спало с нас, и мы вновь, как в лучшие времена, пережили минуты сладостного вдохновения.
Наутро мы обнаружили, что сидим оба в позе чак-моолов, с такими же, как у каменных истуканов, бесстрастными лицами, и держим на коленях подносы с безымянным гостиничным завтраком. Чтобы хоть как-то расцветить его, мы заказали фрукты — манго, папайа, чиримойа, гуайава, — в их сладкой мякоти неуловимо присутствуют кислинка и терпковатость.
Наше путешествие проходило теперь по землям майя. В Паленке храмы стоят посреди буйной тропической сельвы, в окружении густых зеленых исполинов — многоствольных фикусов, похожих на гигантские корневища, лиловолистных макули, агуакате в живой мантии из лиан. Вот во время спуска по крутой лестнице Храма Надписей у меня и закружилась голова. Оливия лестницы никогда не жаловала и со мной не пошла, а осталась внизу, затерявшись в толчее шумливых туристов, в суете красок и звуков — их то и дело выплевывали открытые экскурсионные автобусы на крохотный пятачок между храмами. Я один карабкался на Храм Солнца к барельефу Солнца-Ягуара, на Храм Креста к барельефу кецаля (колибри), а потом и на Храм Надписей, Храм Надписей — это не только вверх (а затем, естественно, вниз) по монументальной лестнице, это еще и вниз (а затем, следовательно, вверх) по темной лесенке. Она ведет в подземный склеп, где стоит саркофаг верховного жреца (за несколько дней до того я безо всякой суеты осмотрел его изумительное факсимиле в Антропологическом музее Мехико). На каменной плите усыпальницы вырезан сложнейший рисунок: верховный жрец приводит в действие некую фантастическую машину, как мы бы теперь сказали — космический аппарат. На самом же деле там показано нисхождение тела в подземное царство с последующим возрождением в растительном мире.
Я сошел по темной лесенке и вновь поднялся к лучам солнца-ягуара, к зеленому морю листвы. Мир опрокинулся, обсидиановый кинжал верховного жреца распорол мне грудь, и я полетел вверх тормашками в дикие заросли зевак с кинокамерами, в чужеродных сомбреро. По бесчисленным капиллярам вместе с кровью и хлорофиллом растекалась солнечная энергия. Я жил и умирал одновременно — во всех тканях, что мы жуем и перевариваем, и во всех тканях, что наполняются солнцем, когда мы жуем и перевариваем.
Оливия дожидалась меня в ресторане под соломенным навесом на берегу реки. Наши челюсти начали медленно и слаженно двигаться, наши взгляды пересеклись и застыли. Так, прежде чем поглотить друг друга, в судорожном оцепенении замирают две змеи; и было ясно: мы тоже, в свою очередь, добыча прожорливого змия, расщепляющего и усвояющего всех и вся в процессе непрерывного пищеварения, и этот поголовный каннибализм осеняет собой всякую любовную связь и стирает всякую грань между нашими телами и сопа де фрихолес, хуасинанго ала веракрусана, энчиладас...
Царь-слухач
Un re in ascolto
Скипетр полагается держать в правой руке, в строго вертикальном положении. Класть его куда-нибудь опасно. Собственно говоря, — некуда: ни тумбочки, ни полочки, ни этажерки возле трона нет. Стакан, пепельницу или, допустим, телефон ставить просто некуда. Трон отделен от всего на свете высоченной лестницей с узкими и крутыми ступеньками: отсюда что упало, то пропало. Очень опасно ронять скипетр. Придется вставать, самому за ним спускаться. Ни одна живая душа не имеет права к нему притрагиваться. Кроме царя. А пристало ли царю ползать на карачках по полу? Хоть бы и за скипетром? Да если и за короной? Ей, кстати, тоже недолго свалиться. Чуть наклонишься — и поминай как звали.
Опираться о подлокотник можно. Так меньше устаешь. Я имею в виду правую руку — со скипетром. А левая совершенно свободна: можно почесаться, если хочется. От горностая иногда сильно зудит шея. Сначала шея, а потом и спина, и все тело вообще. Бархатные подушки, разогреваясь, тоже вызывают неприятные ощущения на ягодицах и ляжках. Но стесняться нечего! Чешется — чешись! Безо всяких расстегивай портупею с золоченой пряжкой, лезь под воротник, медали, эполеты с бахромой... Ты царь! Кто посмеет сделать замечание? Только этого не хватало!
Делать резкие движения головой нельзя. Не забывай: корона на темени едва держится. Это тебе не шапка. Когда дует ветер, ее на уши не натянешь. У короны верх в виде купола и гораздо шире основания. Свалиться она может в любую минуту. Забудешься, начнешь клевать носом, она — бац! — и вдребезги. Ведь она такая хрупкая, особенно там, где золотая филигрань усыпана бриллиантами. Как только почувствуешь, что корона вот-вот поползет, срочно дергай головой, и равновесие восстановится. Но не перестарайся: заденешь за балдахин, и все усилия псу под хвост. Одним словом, основная твоя забота — сидеть в подобающей позе. Считается, что величественная осанка у царей — от рождения.
Впрочем, стоит ли вообще о чем-либо беспокоиться? Царь на то и царь: что ни пожелает, исполняется мгновенно. Шевельни пальцем — принесут на серебряном подносе поесть, попить, жвачку, зубочистку, сигареты — какие душа пожелает... Вздремнуть захочется — пожалуйста. Трон годится и для этого: сиденье и спинка мягкие. Закрывай глаза и преспокойно откидывайся назад. Главное — сохранить царскую позу, а спишь ты или бодрствуешь — не имеет значения, никто не заметит, что царь уснул. Что же до физиологических потребностей... Ни для кого не секрет: во всяком уважающем себя троне есть дырка. Судно меняют два раза в день. Ну, а если сильно воняет, то чаще.
Словом, все устроено так, чтобы от трона ты не отлучался. Отлучившись, ничего не выгадаешь, а вот потерять можешь — все! Ну, встанешь ты, отойдешь на пару шагов, ну, отвернешься на миг... Где гарантия, что, подойдя к трону, кого-нибудь на нем не обнаружишь? Да еще как две капли похожего на тебя? Доказывай потом, что царь ты, а не он. Царь потому и царь, что сидит на троне, носит на голове корону, а в руке держит скипетр. Береги эти символы власти как зеницу ока, пока они твои.
Бывает, конечно, затекают ноги, немеют суставы, и это малоприятно. Но кто же мешает ноги приподнять, распрямить, размять в коленках, покачаться, посидеть по-турецки, наконец... Разумеется, недолго и только тогда, когда позволительно оставить попечение о благе государства. А кроме того, каждый вечер приходят мойщики ног и минут на пятнадцать снимают с тебя сапоги, а по утрам являются из службы дезодорации и протирают подмышки надушенной ваткой.
Учтено также, что в тебе может проснуться плоть. Специально для этого отобрали и обучили несколько придворных дам — от весьма упитанных до самых стройненьких. По первому твоему знаку дежурная поднимается на трон и прикрывает твои трепещущие колени пышными юбками. Варианты допустимы разные: и так, и эдак, и фронтом, и тылом, и любым из флангов. Причем можешь провернуть все это на скорую руку, но можешь — если дела государственные позволяют — растянуть удовольствие. Минут, скажем, на сорок пять. Тогда, дабы предохранить интимную сторону жизни Его Величества от посторонних взглядов, полы балдахина задергиваются, а музыканты заводят нежную мелодию.
