Евангелие от палача - Вайнер Георгий Александрович (электронная книга .TXT) 📗
Моисей Коган простоял три дня. По справедливости если сказать, жидос он оказался кремневый. Может, и больше бы продержался, но был он человек уже немолодой, а Минька торопился, и они с Трефняком лупили Когана в четыре руки круто. Весело, с азартной задышкой, сообщал мне Минька в буфете:
— Ну и пархатый попался! Весь старый вроде, а жилистый, гадюка! Я его с кулачка на кулачок, с коленки на мысок, по глазенапам и под дых — а он, анафема, головой мотает: не подпишу! Мягонький уже, на волнах плывет — а по-хорошему ни в какую! Ну, думаю, пора в печень, под ребра вложить… Может, у бывшего академика Когана бессонница парадоксально подняла болевой порог, но битьем Минька мало чего выколотил. И только на четвертую ночь почти потерявший рассудок Коган согласился подписать протоколы со своим признанием, если… — Что хотите, пишите… мне все равно я подпишу… если дадите поспать до утра… — Подписывай чистый бланк — отпущу в камеру! — ревел Минька. — Никогда… — сипел, пуская кровавые пузыри, Коган. — Сначала спать, утром… подпишу все… Я хотел… я хочу… убить Сталина… И Минька скиксовал: в час ночи отправил Когана в камеру. А сам трудился до утра — диктовал машинистке протокол допроса Когана и его собственноручное признание. А для меня начались самые длинные, совершенно неповторимые, ужасные сутки моей жизни, когда погибель несколько раз распахивала мне холодные костистые объятия. И все-таки коса, с визгом сверкнув над головой, пролетела. До тумора — серозной фасольки. До встречи с Магнустом.
В ту ночь я оказался на краю гибели, потому что совершил непростительную в нашем Большом Доме оплошность. Я утратил бдительность. Я упустил на несколько часов из-под контроля Миньку. Я недооценил его прыткость и идиотизм. Единственное мое оправдание — я был занят ночью более срочной, более важной и опасной работой. Я готовил досье на Крутованова. Мне позвонил лично сам начальник Секретариата Кочегаров и сообщил, что генерал Мешик прилетел из Киева в Москву и министр нас вызывает завтра к трем часам пополуночи. Ну что ж, все карты вроде бы были на руках у Абакумова, и я сделал окончательную ставку против Крутованова. Так что мое невнимание к ночному допросу Когана легко оправдать. Но мы работали в Конторе, где за ошибку нас по первой инстанции сразу судил Высший судия и почему-то оправдания выслушивал только у себя на небесах. Накануне я видел Когана и знал, что он не готов еще расколоться как следует, да и признание его надо будет хорошо закрепить угрозами, битьём, арестом брата, показаниями сотрудников — нет-нет там еще предстояло крепко потрудиться. Поэтому, когда я, закончив свои дела, зашел утром в кабинет Миньки и увидел его сияющую рожу, мое звериное чувство опасности вдруг тревожно ворохнулось где-то внизу живота. -Учись, Пашуня, как надо работать! — со смехом протянул он мне отпечатанный на машинке протокол. "… Первой нашей жертвой стал А. С.
Щербаков, которому я, в сговоре с Главным терапевтом Красной Армии генерал-майором медицинской службы профессором М. С. Вовси, сделал недопустимые назначения сильнодействующих лекарств и установил пагубный режим, доведя его тем самым за короткий срок до смерти…Особую ненависть мы испытывали к верному сталинскому ученику Секретарю ЦК ВКП(б) А.
А. Жданову и были счастливы. когда получили от британской разведывательной службы (куда я лично был завербован в 1943 г.) указание умертвить этого пламенного большевика… У Жданова было больное сердце, и мне с невропатологом профессором А. Н. Гринштейном легко удалось скрыть, что он перенес инфаркт миокарда. Вместо того чтобы лечить Жданова, мы убедили больного, что у него невралгия на почве остеохондроза, и дали ему непосильные физические нагрузки, от которых он вскоре скончался…В конце 1948 года через Шимелиовича. резидента шпионско-тсррористической организации «Джойнт» в Москве, пробравшегося на пост главного врача Боткинской больницы, мы получили директиву о тотальном истреблении руководящих кадров страны…Именно тогда мы стали готовить злодейское убийство Иосифа Виссарионовича Сталина…Для осуществления замысла были привлечены: его лечащий врач профессор И. Н. Виноградов, профессор М.
Этингер…" Девять страниц машинописного текста. Я спросил:
— Где второй экземпляр? Для надзорного производства? — Отнес шефу. — Ку-уда-а-а?! — В утреннюю почту Виктор Семенычу сдал. Пусть порадуется — не каждый день такие заговоры вскрывают?… — Эх ты, межеумок… — ответил я ему печально. — Мудило. Кретин. Идиотина стоеросовая! — Почему? — обескуражился Минька. — Некогда объяснять, д
Б ты безмозглый! Беги в Секретариат! В ногах валяйся! Или перебей их там! Но протокол забери назад!… — Да почему, черт тебя возьми?! Ты же сам говорил, что… — Не рассуждай, не говори, не думай — тебе это непосильно! Выполняй! Беги! Будет поздно… И он помчался. А я позвонил во «внутрянку» и велел срочно доставить на допрос Когана. Минька вернулся минут через десять — бледный, испуганный, с пустыми руками. — Где протокол?! — заорал я. — Кочегаров уже всю почту положил на стол министру…
Бумага, которая легла однажды на стол министра, вернуться нецелованной не может. Она должна быть резолютирована. И если вызванный на допрос Коган не подпишет первый экземпляр протокола — нам снимут головы. Я нарушил указание Абакумова не заниматься сейчас евреями, я сознательно не выполнил его приказ, зная наверняка, что когда этот ювелирно оформленный, филигранно выполненный злодейский заговор душегубов выплывет на поверхность, то даже всеобъемлющей силы Абакумова не хватит, чтобы скрьть его от Пахана, и мое нарушение сразу превратилось бы в огромную заслугу, в чистую и убедительную победу. Но листы надзорного производства, покоившиеся в эту минуту на столе министра, были ошметьями наглого и кощунственного своеволия, глупым и дерзким вмешательством ничтожных тараканов — калибром с меня и Миньку — в политику главных бойцов державы, в братоубийственную дружбу столпов нашей могучей империи. Все это объяснять Миньке было бесполезно. Как ему, скудоумному, понять, что мы со своей крапленой шестеркой не можем вламываться сами в великое игрище картежных профессионалов, пока часть из них не согласится считать нашу фальшивую шестёрку настоящим козырным тузом!
Я смотрел с тоской на этот пухлый кургузый куль по имени Минька Рюмин и думал о том, что если министр до вечера не прочтёт его протоколы и сопроводительную записку, то мне, наверное, будет правильнее Миньку убить.
Чтобы он исчез. Самый лучший Минька — мертвый. В Салтыковке, недалеко от кирпичного завода, я видел ямы для гашения извести. Минька пропадёт навсегда. А в протоколе моего имени нет. Пусть ищут Миньку. Но есть Трефняк.
Косноязычно, но достаточно понятно объяснит он про Когана, откуда он взялся.
Следовательно, и про меня. Есть другие рюминские присоски. И есть сам Коган.
Так бы, может, и не очень его слушали, но если исчезнет Минька — ого-го-го!
Нет, не годится. Поздно. Ничего не изменить. Комбинация сгорела, еще не начавшись толком. Рухнул Великий Заговор. И я вместе с ним. Скорее всего, никогда уже не состоится замсчатальное по своей задумке дело врачей-убийц и отравителсй. И задумщик его тоже вскорости кончится. Зазвенел пронзительно телефон, шваркнул наждаком по напряженным нервам. Минька, скривив свое лицо озабоченного поросенка, схватил трубку:
— Рюмин у аппарата… Есть…
Слушаю… Здесь… Так точно… Сейчас передам… Слушаюсь!… Положил медленно трубку на рычаг и деловито сообщил:
— Кочегаров тебя разыскивает — срочно к министру… Потемнело в глазах, корень языка утонул в дурноте, страх сделал мышцы вялыми, кости прогнулись. «Может быть, застрелиться?» — мелькнула неуверенная мыслишка и сразу пропала. Потому что Минька обеспокоенно и обиженно спросил:
— Интересно знать: а почему министр вызывает тебя, а не меня? Этот корыстный скот в сапогах и на краю гибели не понимал, чго происходит! Он уже волновался из-за предстоящей несправедливости распределения заслуженных наград. — Не беспокойся, Михаил Кузьмич, сегодня же тебя министр вызовет, — утешил я его. — И если ты сейчас любой ценой не получишь подписи Когана в протоколе, то тебе пришел шандец! — Как же так?… — удивился он. — Вот так…
