Психолог, или ошибка доктора Левина - Минаев Борис Дорианович (книги хорошего качества .txt) 📗
Они вышли из «братского корпуса» (так он назывался, то есть, наверное, был еще и сестринский, что ли?), закрыли за собой заледеневшую дверь и осторожно пошли между храмов.
В окнах не горел ни один огонек.
– Страшно! – пожаловался Стокман. – Вот что хочешь говори, а ночью тут страшно. Где твоя благодать?
– А вон она, – сказал Лева. И поднял голову.
Огромная круглая луна плыла над их головами, окруженная со всех сторон какими-то живыми, теплыми звездами. Ей-богу, в этом небе даже звезды казались живыми. Что уж говорить тогда о луне – это было просто человеческое лицо, немного странное, но симпатичное. И наверное женское.
– Луна – это женщина?
– У тебя все – женщины, – проворчал Стокман. – Ну конечно, женщина, луна, у нее же фамилия женская. В смысле имя.
– Ну да, – сказал Лева, с наслаждением вдыхая дикий спасительный воздух этого затерянного места. – Слушай, а тебе эта Наташа понравилась? Ну вот которая экскурсию вела?
– Кто? – не понял Калинкин. – А, эта… И тут ты, Лева, о том же самом думаешь. Понравилась, конечно. А чего бы не понравиться, огонь-баба. Молодая, глазами так и зыркает. Что она тут только делает, я не пойму.
– Экскурсии водит, – задумчиво сказал Лева. – Тут летом знаешь сколько экскурсий? Пароходы по Волге каждый божий день приплывают. По пять штук. И иностранцы, и наши. Интересно, что именно ее мать-настоятельница экскурсии водить назначила. Уважает законы рынка.
– Какого рынка? – опять не понял Калинкин.
– Да не важно… – сказал Лева. Он и сам подумал, что его мысли пошли по какому-то глубоко неверному пути. – Слушай, Серега. Я давно хочу тебя спросить. Вот ты уверен, что вся эта твоя идея, насчет Петьки, как бы это сказать помягче… Ну вот что она настолько важна? Насчет мужчин, женщин, природной силы, всего прочего. Все-таки жизнь дается человеку один раз. Не слишком ты увлекся?
– Да при чем тут идея… Хотя, да, идея тоже. Ты же психолог, должен понимать. Идея – это только форма. Содержание внутри. Внутри меня, вот здесь. Я же сам не знаю, почему мне нужен Петька. Но он мне нужен. И чтобы он был только моим. Я к этому пришел. Причем долго шел, понимаешь? Раньше я думал, что цель – независимость, работа, сила. Ну, знаешь, о чем я? Сила, которой я достигаю, когда пишу. А теперь я понял, что моя цель – это Петька. Только он. Что вот увижу, как он вырос, и спокойно помру. Остальное вообще неинтересно.
– Ну, это тебе сейчас так кажется. Ведь еще много чего впереди. Женишься вдруг, полюбишь кого-то. Ну не Дашу, кого-то еще. А Петька что? Он куда?
– Какой же ты смешной, – вдруг мягко сказал Калинкин и остановился. – Все одно у тебя на уме. Никого я больше не полюблю. Просто не смогу. Хватит, Лева, этих соплей, не проймешь. Пойдем вон туда.
Они подошли к храму с проломленной крышей.
– Зайдем? – вдруг предложил Стокман.
– Да ты чего? – испугался Лева. – А как же Петька? Вдруг проснется?
– Да мы так, на минуту… Давай зайдем. Интересно. Все равно никого там нет.
Скрипнула дверь. Лева подумал, надо ли ему креститься в полной темноте. И все-таки перекрестился.
– Ты чего крестишься все время, а? – вдруг зашипел на него Стокман. – Воцерковленный, что ли? Через Марину воцерковился? Или еще через кого? Через Наташу-монахиню? Или, может, тебе девочка в трапезной так понравилась, что ты умилился до безобразия? Противно…
– Что тебе именно противно? – таким же громким шепотом попытался уточнить Лева.
– В верующем человеке это не противно. А в тебе противно.
– Да пошел ты… – начал было Лева озвучивать ответный аргумент, но быстро осекся.
Поначалу показалось, что в церкви до ужаса холодно, но внезапно этот холод исчез.
Изо рта валил пар, уши и нос задубели, но Лева спокойно стоял, не кутался, а просто смотрел вверх – на дыру в огромном, невероятно огромном в темноте куполе (он и при свете дня был огромен, но дыра казалась уж очень страшна, а сейчас это была не дыра, а какой-то провал в небо).
– Слушай, я днем это… прослушал, – опять заговорил Стокман, и эхо от его громкого шепота отдалось в стены и полетело вверх. – А почему дыра-то?
– Немцы бомбили, – коротко ответил Лева. – Или наши, я не помню. В общем, война была.
– И чего, до сих пор заделать не могут? – изумился Стокман. – Ну страна!
– А по-моему, так святости даже больше, – задумчиво сказал Лева и для пущей убедительности показал рукой на небо в проломленном отверстии – там были все те же живые звезды. Только в круглой рамке они были еще живее.
– Какая святость? Нет тут святости! – возмутился вдруг Стокман.
– А что тут есть?
– Сила тут есть! А какая – неизвестно…
Как яркая иллюстрация слов Калинкина, из-под крыши к ним прилетел ворон и громко осуждающе каркнул. Святсвят-свят…
Но этим дело не кончилось. Освещение внезапно стало ярче, как в кино. То ли луна наверху освободилась от какой-то надоедливой облачности, то ли ворон добавил небесного электричества, чтобы лучше их разглядеть – но Лева вдруг ясно и отстраненно увидел Сережу Стокмана, маленького, седого и немного сутулого, со смешной бородкой и острым носом, стоявшего посреди церкви с любопытством задрав ничем не покрытую голову вверх, к жуткому и прекрасному провалу в небо.
«Вот сейчас и разберемся, Лева, на чьей ты стороне, за какую ты силу», – подумал он внезапно, устыдился своей высокопарности, но все же внимательно присмотрелся к знакомой фигуре, стараясь изо всех сил поймать момент истины.
А истина была такая.
Маленький Стокман, стоящий посреди огромной церкви (Лева к середине не подошел, из своей всегдашней осторожности остался у входа) – вдруг напомнил ему Петьку.
И вообще ребенка.
Старого уже, но ребенка.
И жалостью наполнилось его сердце, и позвал он друга, потому что оставить его тут одного никак не мог.
– Серега! – громко и недовольно сказал Лева. – Хватит медитировать! Спать хочу! Не могу! Устал!
Утром Калинкин потребовал, даже еще не умывшись, немедленной встречи с вышестоящим руководством. Он сказал, что ребенок не может жить в таких условиях, и если Лева не предъявит ему прямо сейчас конкретный план действий, они с Петькой немедленно уходят в деревню и уезжают на чем угодно – хоть на подводе. А Лева пусть богомольствует дальше, сколько его душе угодно.
– Мой ребенок не может жить в таких нечеловеческих условиях! – твердо сказал Калинкин, повернулся к Леве спиной и начал одевать заспанного испуганного Петьку.
Лева, чертыхаясь про себя, вышел из братского корпуса (или сестринского, кто его там разберет) и начал ходить по монастырю в поисках хоть кого-нибудь.
Но все монахини шарахались от него, некоторые даже крестились, экскурсовода Наташу он найти не смог, а давешняя монахиня с неразличимым в темноте лицом была недоступна в силу того, что за ночь он напрочь забыл, как ее зовут.
После получаса блужданий между храмами и монахинями Лева вдруг почувствовал себя отнюдь не плохо или глупо, как можно было бы ожидать от данной ситуации, а на удивление хорошо.
Храмы были такие ослепительно белые, что на Леву сошло полное равнодушие ко всем тем ужасам, которые ожидали его в Москве, и вообще ко всем неразрешимым противоречиям, которые накопились в течение последних лет жизни… Он бы с удовольствием пожил в этом месте недельку. Отдохнул и забылся. Единственное, что немного, совсем немного, волновало его, – это проблема завтрака. Насчет обеда и ужина он почему-то не волновался. А вот завтрак…
Ноги сами собой привели его к трапезной, где он и обнаружил мрачного Калинкина и Петьку, который уписывал за обе щеки свежие горячие пирожки с капустой, запивая их чаем и заедая каким-то обалденно вкусным вареньем, которое Лева тоже немедленно попробовал.
– Из чего варенье? – осведомился Лева у Петьки, но тот только пожал плечами.
– Вам лишь бы жрать! – мрачно сказал Калинкин. Но чувствовалось по его бороде, засыпанной съедобными вкусно пахнущими крошками, что и у него настроение немного улучшилось.
