Вышел месяц из тумана - Вишневецкая Марина Артуровна (книги онлайн читать бесплатно TXT) 📗

Анину главу я бы мог написать — именно теперь, беспомощно болтая ногами. Не всю, но музыку ее я уже слышу. Всякая женщина — это вопрос, это вопль, обращенный к Богу. Катин вопрос: «Почему эта халда устроилась лучше меня? За что, Господи, такая несправедливость?» Анин вопрос: «Почему Ты задумал меня мужчиной, а вылепил женщиной? Я готова убить любого, кто посягнет на мою свободу, но отчего, Господи, свобода эта убивает меня?» Коленопреклоненная женщина — вопросительный знак. С плача Ярославны начиная: о ветер, ветрило, зачем веешь ты навстречу? — через: Я к вам пишу, чего же боле? — до перестукивания «Четок» вплоть: Отчего же Бог меня наказывает каждый день и каждый час? Или это ангел мне указывает…

Вопрошайте — дело в принципе женское. Кто виноват и что делать? — еще одно, очевидно, стотысячное свидетельство женственности нашей культуры.

Мужчина — это всегда требование. Он и в церкви стоит незыблемо, ровно — восклицательным знаком: дай! Дай власти, дай денег, дай силы — у кого в чем нужда. Дай воплотиться в слове, как Ты воплотился в Сыне. Дай воплотиться в сыне, как Ты воплотился в Слове!

Ритм Аниной главы — перестук не четок — еще только костяшек. Сначала: чок-чок-чок — в ее ладонях, бросок и — цок о жесть. Два и три! Мало! И снова в молитвенно сложенных ладонях: чок-чок-чок-чок-чок-чок-чок! Ей кажется, если трясти их дольше, то и выпадет больше. Цок-цок о жесть: один и один, а, черт!.. Анечка, это же я и ты. Анечка… Но ей мало!

Возможно, Анин вопрос о другом. Хотя о том же, о том же: «Господи, ведь ты предназначил меня, такую разумную и красивую, для какой-то особенной цели? Отчего Ты скрываешь ее от меня, Господи, Боже мой?» И только состарившись, то ли поймет, то ли даже прошепелявит: «А может, весь-то умысел Твой в том и был, чтобы явить меня миру — такую красивую и такую разумную?»

Неосознанно, невольно, неслышно, лежа под машиной, лежа под мужчиной, убирая квартиру, дожидаясь в приемной, кладя под язык валидол, подтирая ребенку задницу, целуя женщине задницу, в последний миг нажимая на тормоза, занимая до получки, отдавая в чистку, получая по морде, норовя до заката добраться до муравейника, перекапывая огород, лакая из миски, объявляя шах, глядя в оптический прицел, посыпая сахарной пудрой, откладывая яички, завязывая галстук, переводя с китайского, перебегая на красный свет, высасывая нектар, мучаясь резями в животе, беря верхнее ля, топя новорожденных котят, предъявляя проездной, включая телевизор, получая урну с прахом, ожидая сантехника, почуяв запах течки…

— Геш, а корыта летают?

…выкупая бронь, прочищая ствол — «Господи, дай!» — «Боже мой, почему?!» — миллиардноголосо, неслышно, невольно, набирая и набирая деепричастные обороты… И однажды она таки съедет с орбиты!

— Геша! Корыто летит!

— Ты замерзла? — Руками я делаю осторожные приставные шажки, подбираясь к корме, чтоб расширить обзор.

Чьи-то губы — Анюшины, чьи же? — подражая мотору, дребезжат и фырчат. Очень хочется пить. Я лакаю, как кошка, из ладони. Безвкусно и пресно.

— Вжж, бззз, дррр! Стоп, машина! — это голос Семена — над моей головой. Метрах в двух — он в висящем корыте. — Пролетая над Босфором, шлем горячий коммунистический поцелуй всем нуждающимся — в нем! — и бросает вдруг вниз то ли сверток — канатную лестницу. Идиот. Она падает рядом, в полуметре.

— А если б убил?

— Кому суждено быть повешенным, не утонет! — отвечает мне Аня, ей весело. — Залезай!

Что ж, в подвешенном состоянии мне куда как уютней.

В отличие от лодки корыто, когда я хватаюсь за его прохладный край, даже не вздрагивает. И когда Семен перебирается поближе к Тамаре — да здесь почти просторно! — висит неколебимо. Только бы ногу согнуть в деревянных-то джинсах!

— Если Бога нет, то все позволено! — что-то сломалось и сипит в отлаженном механизме по имени Тамара. — Анна? Ты тоже здесь? — кричит она, глядя вниз, и уже шепотом — мне: — Писатель, возьмите на карандаш! Искательница приключений. Бегала за моим мужем сначала в Норильске, а после — в Москве. И сюда пригребла! Но надо знать Всеволода. Он и со мной все еще бывает застенчив. Это только звучит неправдоподобно, но уж поверьте мне, это так! Всю жизнь они смущают его своими бесстыдными ожиданиями. А он только краснеет. Всякий художник — всегда ребенок!

Своими волосатыми ножищами Семен сжимает на две трети опустошенную банку с пивом. И насупленно смотрит вниз. И я тоже смотрю, как, раскинув ноги, в розовом, облепившем ее сарафане, Аня отражает глазами небо.

— Можно пару глотков? — и тянусь за банкой.

— Помню, бедному Сенечке пришлось принимать эту диву на грудь! Сем, расскажешь? Товарищу писателю интересно будет! Между прочим, я этот случай не описывала. Или вас интересует только канонический текст?

— Нет, не только, конечно! — и плюхаю банку на дно.

Сема смотрит, как вязкое пиво гуляет под пеной. Сюда и смотри!

— Мы сидели у нас, в нашей кухне — Севка, я и Семен. Мне мамаша одна принесла три билета на гастролеров, по-моему, на греческий театр. Денису — это наш старший сын — было уже лет четырнадцать, мы втроем с ним собирались пойти. И вдруг Севка буквально становится передо мной на колени, умоляя, чтобы мы с Денисом остались дома, а он возьмет с собой Семена и вот эту вот щуку, которая плавает внизу. Там он их познакомит, случит, чуть ли не женит — и освободится в конце-то концов от ее домогательств. А Семочка как раз со своей Лялей развод оформлял. Было дело?

— Ой, Томочка, нет на тебя склероза, — он почесывает курчавую черную грудь и опять смотрит вниз.

— Точно! Это был древнегреческий эпос! Потому что мне Севка потом говорил: вышел хор, произнес мораль, тут-то Анна Филипповна и сказала Семену, что ее выгоняют с квартиры и не знает ли он… Сема радостно брякнул: сдаю мезонин! И она полетела на крыльях — с незнакомым мужчиной! Представляете? Мой муж, надо знать его трепетность, был вынужден ехать с ними и пить там кофе до утра! Чтобы девушка его в сводничестве не заподозрила!

В глазах Семена — непроглядная ночь. Он отхлебывает из банки и опять смотрит вниз. Так не смотрят на женщину, с которой спали. В его взгляде поспешность, любопытство, тревога — так листают под партой «Playboy». Или все-таки?