Ящик водки. Том 4 - Кох Альфред Рейнгольдович (книги онлайн полностью бесплатно txt) 📗
Пороху не хватило.
И яиц.
Это что касается их. Но и мы тоже хороши. И никуда не деться от вопроса: господа, а нам-то, нам чего не хватило, чтоб одержать полную, решительную и безоговорочную победу? Поди знай.
Лично я вообще не уверен, что эта победа была нам нужна. В самом деле, нас утомили уже эти сплошные победы! Мы не знали, что с ними делать. Ни одной из них мы не смогли распорядиться по уму, ни разу: ни в 91-м, ни в 93-м, ни в 96-м. Вот и в 2003-м та же история. (Так в 96-м Зюганов отдал свою победу, поскольку не знал, как ею распоряжаться.) Так мастер, недовольный результатом, ударом кувалды разбивает свой шедевр. И начинает высекать новый из бесформенного куска камня. Получится ли на этот раз? Хватит ли времени? Дадут ли вообще новую попытку? Это все не суть важно… Главное ведь не результат, а чувство своей правоты. А самый простой способ взлелеять это прекрасное чувство — написать книгу.
Альфред Кох
МОИ ПОСЛЕСЛОВИЯ
Май 1933, июль 1935 Осип Мандельштам
Я не знаю, как писать послесловие. Как, впрочем, я вообще не знаю, как писать книги. То, что мы с Игорем написали, это книга только на первый взгляд. На самом деле здесь фабулу придумали не мы, а наше время. События, герои, коллизии — все подлинное. Ну, может быть, где-то мы приврали, где-то придали несуществующего в реальности динамизма, как говорится — для красного словца. Но в этом нет подлинного писательского труда, так, публицистика — журналистика… Ведь настоящий писатель творит реальность, а мы всего лишь ее описываем.
Лично я старался избежать главной опасности мемуаристики — искажения масштабов событий и личностей. Забавно, например, смотреть, как Трегубова или Тарасов оценивают роль себя в истории. Надеюсь, что я сумел избежать преувеличенного взгляда на собственную персону. Я старался соблюсти те пропорции, которые мне представляются верными и подлинными. Хотя, может быть, кто-то и не согласится с моими оценками.
Поскольку, как уже отмечалось выше, я не знаю, как писать послесловие, я решил написать их несколько. На разные вкусы. Выбирайте то, которое больше нравится.
ПЕРВОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ. НАРОД
Мне моя русская бабушка рассказывала много всяких историй. Она меня часто поражала уровнем своей образованности, при том, что закончила только первый класс церковно-приходской школы. Она знала много стихов Пушкина (почти все его сказки), Некрасова (где про народ), Никитина, Плещеева, Языкова… Фактически их учили только читать и учить наизусть стихи. Ну и арифметику — чуть-чуть.
От нее я помню про «домик над рекою, в окнах огонек…» или «будет вам и белка, будет и свисток…», «знай, работай да не трусь…». Давно забытая хрестоматия русской словесности. Говоря языком литературных штампов — «кладовая языка».
Повидала бабуля моя, Валентина Петровна Карпова, на своем веку немало. Рано осталась сиротой. Пошла в люди, была нянькой лет с семи-восьми, потом прачкой, уборщицей. Уже при Советах строила Турксиб, работала каменщиком… Было у нее пятеро детей. Сын и четыре дочери. В том числе вторая дочь — моя мать. Первенец ее, сын Александр, ребенком еще помер от тифа, на каком-то железнодорожном перегоне в бескрайней казахской степи! На ближайшей станции выбежали они с моим дедом Георгием Федоровичем, положили детский трупик в кучу таких же трупов (кругом — эпидемия, голод, как раз самый разгар коллективизации, специальные отряды собирали эти трупы по всем станциям и хоронили в общих могилах) — и обратно, в вагон: не дай бог отстать, могут ведь и в саботаже обвинить, мол, сбежали с трудового фронта.
Потом была война, деда моего сразу забрали в армию. Был он по профессии столяр, и, видимо, перепутав с плотником, забрали его в саперные части. А саперы — они ведь как: в наступление идут первыми — переправы наводят, в отступлении последними — переправы взрывают. Таким вот образом, во время огромного отступления летом сорок второго, дед мой попал в плен под Ростовом. Хорошо, наши на короткое время отбили Ростов обратно и успели деда освободить.
Был он сильно ранен в ногу и лицо, долго валялся по госпиталям и демобилизовался только году в сорок пятом или сорок шестом. Пришел домой и больше на работу не выходил. Бухал, как все фронтовики в то время. Иногда сделает табуретку, продаст ее на базаре и опять в загул. Грудь в медалях, лицо с красивым, во всю щеку шрамом, сам высокий, черноголовый. Слегка прихрамывающий фронтовик-мачо. Зачем работать? Так что всех дочек тащила на себе бабушка. Она и полы мыла в горсовете, и на мясокомбинате разнорабочим работала, и так просто — людям печки клала. Надрывалась на десяти работах. Впрочем, тогда все женщины так жили: мужиков-то мало, вот они над ними и тряслись.
Но я отклонился. Вернусь к бабушкиным рассказам. Один рассказ врезался в память мне особенно сильно. Мне было лет пять или шесть. Я был совсем маленький. Я помню, только что посмотрел фильм про Мальчиша-Кибальчиша, поплакал, как положено, над его героической смертью, и спросил бабушку: «Баба Валя, а расскажи, когда ты узнала, что царя уже нет и установилась Советская власть?» В голове у меня, естественно, рисовалась красивая картина входа красных в город. В буденновках, верхом, с большими, кривыми саблями, под красными знаменами, в кожанках, входят в город уставшие, пыльные, но добрые и справедливые красные конники, а на другой окраине, в набитых награбленным добром тарантайках, драпают беляки от справедливого гнева трудового народа…
Рассказ бабки был неожиданным для меня. Она сказала: «Было это в двадцатом году. А может, и позже. В Сибири и Казахстане Гражданская дольше шла, года до двадцать второго. Мы жили тогда в Петропавловске. (Сейчас это Петропавловск-Казахский, на севере Казахстана, рядом с Омском. Вставка моя. — А.К.) Мне шел девятый год, я считалась уже большая. Работала „в людях“. Прислугой. У мещан. Сапожники они были или торговали чем, уже не помню.
