Сексус - Миллер Генри Валентайн (читать бесплатно полные книги .TXT) 📗

В такси я принялся было рассказывать ей обо всем, что случилось со мной после моего побега, но она закрыла мне рот рукой. «Нет-нет, дома об этом поговорим, – сказала она низким, хрипловатым голосом. А потом, не отнимая руки, спросила: – Ты ведь женился?» Я кивнул. «Я знаю», – пробормотала она и убрала руку.

И тут же крепко обняла меня, стала целовать, перемежая поцелуи словами: «Ох, Гарри, если бы ты так не обращался со мной! Ты был ужасно жестоким. Ты все во мне убил».

Я притянул ее поближе, поднял ее ноги и положил себе на колени, а рука тут же побежала вверх, пока не остановилась на лобке. И тут машина резко затормозила, и нам пришлось расплести объятия. Ссутулившись, я шел следом за ней, волнуясь, не зная, чего мне ждать, когда войдем в дом. Как только за нами закрылась дверь, она шепнула, чтобы я вел себя потише. «Нельзя, чтобы Джорджи услышал нас. Он очень болен. Боюсь, что не выкарабкается».

В прихожей стояла тьма кромешная. Я не отпускал ее руки, пока по двум длинным лестничным маршам она вела меня в мансарду, где они с сыном доживали свои дни.

Она включила слабый свет и, прижав палец к губам, показала на кушетку. Потом подошла к двери в соседнюю комнату, приложила к ней ухо – не проснулся ли Джорджи? И наконец подошла на цыпочках ко мне и неслышно примостилась с краю. «Будь поосторожней, она очень скрипучая».

Я был так напуган, что не то что ни единого слова не мог прошептать, но ни одним пальцем не пошевелил бы. О том, что сделает Джорджи, если застанет меня на этой кушетке, я и думать не смел. Как-никак здесь он умиряет. Ужас. И здесь же, на убогом чердаке, и мы сидим, притихшие, как мумии. И все-таки какое счастье, что эта сцена разыгрывается в приглушенных тонах. Бог знает, какие слова бросила бы она мне в лицо, если бы осмелилась заговорить.

«Погаси свет», – жестом, как в пантомиме, попросил я. И когда она послушно встала, я ткнул пальцем в пол, объясняя, что на полу и расположусь, рядом с кушеткой. Какие-то мгновения, прежде чем присоединиться ко мне, она стояла в углу, бесшумно снимая с себя платье. В слабом свете, сочившемся через окно, я любовался ею, и как только она потянулась накинуть платок на голые плечи, я расстегнул брюки.

Трудно было проделывать все это, не издавая ни звука. Она казалась парализованной страхом, что Джорджи может нас услышать. Я понимал, как он ловко устроился, взвалив на меня своим страданием тяжелый груз. Я понимал, что она молчаливо согласилась с этим, а ее теперешний страх – от врожденного отвращения к предательству.

Двигаться не дыша, виться штопором, отдаваться друг другу с никогда не испытанной раньше страстью и при этом не проронить ни единого звука – все это требовало сноровки и терпения, о которых прекрасно можно было бы порассуждать, если бы не еще одно обстоятельство, глубоко задевавшее меня… Она плакала без слез. Я слышал внутри ее непрестанное бульканье и журчание, как бывает в неисправном туалетном бачке. И хотя она испуганным шепотом умоляла меня не кончать в нее – ведь ей нельзя будет бежать подмыться, Джорджи рядом, – хотя я знал, что она из тех женщин, что беременеют от одного лишь взгляда, а если она влипнет, то ей придется туго, – несмотря на это, а может быть, из-за того самого молчаливого плача, а еще больше потому, что хотел прекратить это непрерывное журчание, я лил в нее снова и снова. И ее тоже сотрясал оргазм за оргазмом, она чувствовала, что с каждым разом в ее матку выплескивается целая цистерна спермы, и ничего не могла с этим поделать.

Когда в конце концов я приготовился уходить и обнял ее на прощание, она шепнула, что ей нечем платить за квартиру и умоляла принести назавтра денег. Потом, уже на лестнице, притянула меня к себе и прижалась ртом к моему уху: «Он больше недели не протянет». Эти слова донеслись до меня, словно их в мегафон прокричали. Даже сегодня, повторяя их про себя, я слышу легкое посвистывание воздуха, сопровождавшее тогда звучание ее почти неслышного голоса. Словно ухо мое превращается в одуванчик и каждая пушинка – антенна, ловящая сообщения и передающая их моему мозгу, где они взрываются тяжелыми гаубичными снарядами. «Он больше недели не протянет!» Тысячу раз или больше повторял я эти слова у себя дома, и всякий раз передо мной появлялось фотографическое изображение испуга – женская голова, срезанная рамкой кадра точно на уровне скальпа. Я видел всегда одно и то же: лицо вырастает из мрака, а верхняя часть головы словно схвачена пастью капкана. Лицо окружено кальциевым свечением: оно поднято собственной силой над бесформенной кучей тварей, копошащихся в гиблых трясинах, порожденных черными страхами подсознания. А потом я видел рождение Джорджи – так, как она рассказала мне об этом однажды. Упивавшийся до безумия отец – она заперлась от него в деревянном сортире на дворе и там, прямо на полу, рожает. Я вижу ее, скорчившуюся на этом полу, вижу Джорджи, лежащего между ее ног. Они лежат в таинственном платиновом свете луны. Как она любила Джорджи! Как нянчилась с ним! Все самое лучшее – для Джорджи. А потом – на север, в ночном поезде, прижимая к груди своего черного барашка. Голодать, чтобы Джорджи был накормлен, торговать собой, чтобы тащить его через школу. Все для Джорджи! «Ты плакала, – говорил я, – что, опять с ним плохо?» С Джорджи все время было плохо. Он был полон черного гноя. Иногда, когда мы все трое сидели в темноте, он просил мать: «Спой-ка эту песенку», и оба они начинали мурлыкать песенку, а потом он прижимался к ней, обхватывал ее руками и плакал совсем по-детски. «Я никуда не гожусь», – повторял он снова. И начинал кашлять, и кашель все никак не прекращался. У него были ее глаза: большие, черные, две горящие ямы смотрели на нас с его исхудалого лица. А потом он уехал на ранчо, и я думал, что теперь он поправится. Ему прокололи одно легкое, затем – пневмоторакс второго. Еще до того как доктора закончили свои эксперименты, я превратился в сплошной ноющий нарыв, готовый прорваться, все переломать к черту, мать его убить, если понадобится, – только бы не было больше этой душевной боли, не было бы горя, не было бы молчаливого страдания.

Так когда же я полюбил ее по-настоящему? Когда? Я не мог на это ответить. Ведь это я сам искал подходящее место, сам пробирался в сортир во дворе, сам задвигал засов, смотрел, как луна проплывает в окошке, сам видел кровь, пузырящуюся между ее ног. Фэбис! Вот это было место! Поблизости от приюта Старого Солдата. А он, отец и соблазнитель, был надежно упрятан за стенами Форт-Монро 77. Был. А потом он стал телом, лежащим в гробу, в нескольких кварталах оттуда, когда уже никто больше и не вспоминал о нем, и прежде чем я сообразил, что его перевезли на север, она похоронила его – с воинскими почестями! Боже правый! Вот что может случиться за вашей спиной, пока вы прогуливаетесь или выбираете в библиотеке нужную вам книгу. Легкое, оба легких, аборт, мертворожденный ребенок, белые раскинутые ноги, отсутствие работы, квартиранты, перевозка урн с прахом, сидение на коньке крыши среди воркующих голубей – все эти фантасмагорические предметы и события мечутся на экране, а потом проплывают дымком, забываются, исчезают, пока… губы, прижатые к послушливому уху, не взрываются бесшумным одуванчиковым взрывом и вслед затем и Август Ужасный, и Треси, Разбивающий Сердца, и Ригор Мортис уплывают как-то боком из-под моей черепной крышки и повисают, покачиваясь в сияющем ультрафиолетовом небе.

На следующий день я не пошел к ней с деньгами. Не был я и через десять дней на похоронах. Но прошло еще несколько недель, и я почувствовал непреодолимое желание облегчить душу перед Мод. Разумеется, я ничего не сказал о случке шепотком на полу, признался лишь в том, что проводил Карлотту домой. Можно было исповедоваться другой женщине, но только не Мод. Попробуй я хотя бы заикнуться, она тут же упрется, как испуганная кобыла. И больше ничего не будет слушать, просто подождет, пока я закончу, и отрубит коротко и решительно – НЕТ!