Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля - Аржак Николай (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT) 📗
Окно было затворено для того, вероятно, чтобы бабочки, жуки и разные мошки не набивались в комнату из темного сада. Но они в небольшом числе все же проникли, и вертелись у лампы, и ударялись в стеклянный колпак, оставляя на нем слабое белесое опыление. По временам Наташа, отрываясь от книги, стряхивала страницы и смотрела в окно, ничего, конечно, не различая в такой темноте. Ее взгляд выражал ожидание и пустоту неустроенной женщины, а меня тоже томило чувство невыполненных по отношению к ней обязательств, которым, наконец, пришел срок исполниться. Но барабаня по стеклу, я видел, что Наташа не трогалась с места, принимая, должно быть, мои призывы за надоедливую суету насекомых. Тогда, бессильный побороть трескотню их потрепанных крыльев, я решил, что, наверное, это потому, что все происходит во сне и мой лепет и сонное царапанье по стеклу не достигают Наташи. И отложив наше свиданье, я спустился с балкона и пошел к себе домой – прямо через сад, по траве, кишащей кузнечиками, на другой край поселка…
Собака, которую мы с женой обычно держали в конуре, опять не залаяла при моем приближении, и я подумал, уж не сдохла ли без меня собака, да и цел ли мой дом и здоровы ли дети. Но вроде все было по-старому и в нижнем этаже, на кухне, служившей одновременно столовой, горел свет. За длинным пустым столом сидели мама, папа, дядя Гриша и тетя Соня и другие родственники и знакомые, которых я никак не думал встретить в своем доме. Все они точно ждали моего появления и сидели в молчании, выпростав на обеденный стол пустые тяжелые руки, и, едва я вошел, подняли головы и кто-то, кажется, дядя Гриша, сказал:
– А вот и Василий…
При чем здесь Василий? за кого меня принимают? – пронеслось в моем уме и тут же улеглось: ну, конечно, правильно, Василий! как же иначе?
Но что-то недоброе чуялось мне в этом семейном совете, и я спросил, почему не видно моих детей и жены.
– Только ты, пожалуйста, не волнуйся, – сказала мама.
– Умерли, заболели? Их увезли?
– Нет, нет, все живы, на свободе и хорошо себя чувствуют… А Женечка стала совсем большая, совсем большая…
Она спешила унять мое волнение, которое только возрастало в результате маминой спешки.
– Куда они делись? почему не с вами? Отвечайте же наконец!…
– Они здесь… Неподалеку… Поехали в город… скоро вернутся…
– Перестань, Лизавета! – сказал отец и встал из-за стола. – Василий не маленький. Нечего с ним нянчиться. Ему надо знать!
– Нет-нет, погоди, пускай немного привыкнет, суетилась мама.
Но отец грубо отстранил ее и, не глядя на меня, буркнул:
– Пойми, Василий, ты же – умер…
Все потупились. Тут только я заметил, что стою и говорю с одними умершими, и вспомнил – ах, да! ведь и папы, и мамы, и дяди Гриши давно уже нет на свете, и хотел уйти, пока не поздно, – попрощаться с Наташей и объяснить ей… Но отец больно стиснул меня за локоть и отвел в сторону.
– Кури! – приказал он, сунув мне под нос истерзанную папиросную пачку.
И тихо, чтобы никто не слыхал, добавил:
– Пожалей маму и успокойся. Разве ты не знаешь, что тебя застрелили? Ну да, только что застрелили. Возле поселка. На дороге… Что уставился? Не надо было бегать сломя голову. Сам виноват.
– Но как же Наташа, когда же я встречусь с Наташей?! – воскликнул я и проснулся от огорчения.
…До сих пор я не знаю, что означал этот сон, и нужно ли его понимать в каком-нибудь возвышенном, аллегорическом смысле или мне в самом деле еще предстоит пережить под именем Василия и этот ночной побег, и эту безрезультатную встречу с недоступной Наташей, которая так и не услышит моего запоздалого стука, потому что меня к тому времени успеют застрелить… И при чем тут Пушкин? И кто такой Болдырев? И что за старинную книгу позаимствует Наташа из моей библиотеки, и впрямь ли эта книга называется «Сумятица» или «Распутица», и уж не та ли это самая повесть, которую я пишу сейчас под немного другим заглавием – в надежде, что все мы когда-нибудь все ж таки еще повстречаемся?…
Но с другой стороны, в этом сне было много такого, что вполне объяснимо тогдашним состоянием моего духа и впечатлениями от жизни в темнице. Очень может быть, что просто я – спящий – попытался вырваться на свободу, но мое желание приняло запутанное направление. А может быть – и то и другое, и будущее смешалось с прошедшим, и надо до всего этого сначала дожить, чтобы проверить на практике мои сонные грезы.
Но тогда, под свежим воздействием, я об этом не рассуждал. Мысль, что Наташа опять и опять ускользает из моих протянутых рук, меня подхлестывала. Наутро я возобновил переговоры с полковником, умоляя его изъять Наташу – хотя бы на сутки – и поместить для безопасности под арест, всего лучше – в мою же камеру, на семейном, так сказать, положении. Понятно, что мне пришлось также ему разъяснить все, что касалось места и времени подготовляемого на мою жену покушения, предотвратить каковое – прямой долг и заслуга государственной власти.
Однако, словно стесняясь наших действий за «Араратом», полковник был настроен не в меру рассудительно.
– На каком основании, – сказал он, – вы придаете значение маловажной сосульке? Почему она – второстепенная, случайная в жизни ледяшка – непременно должна поразить вашу Наташу в голову? И непременно послезавтра, да еще в 10 часов… Так не бывает. Я не вижу в этом никакой логики, никакой закономерности. К тому же вы сами говорите – успели предупредить. Зачем вашей Наташе ходить в Гнездниковский? Да еще непременно в тот момент, когда эта сосулька станет на нее падать…
– Ах, полковник, вы не знаете женщин. Ведь пойдет, как пить дать – пойдет. Из одного упрямства. Знает, что нельзя – и пойдет. А потом, какая разница: сосулька или бомба? Бактерия, например, еще меньше по виду. Любая случайность – поймите – неизбежна, неотвратима, чуть стоит ее предсказать. Ведь это же все равно, что вынесение приговора. Сами знаете – трибунал – отмене не подлежит. Одних расстреляют бактериями, других – сосульками. Третьих – при попытке к бегству. Каждому – свое. Между нами говоря, мы все – приговоренные. Только не знаем ни дня, ни часа, ни подробностей исполнения. А я вот – знаю, знаю и беспокоюсь. Ах, если бы не знать!…
Целый час мы с ним спорили и торговались, покуда я уломал его подать рапорт. Полковник никак не хотел без ведома высшей инстанции наложить арест на мою жену и ждал указаний. Зато последние два дня он не расставался со мною и даже распорядился поставить в моей камере свою походную раскладушку.
Я, со своей стороны, тоже принял меры: решетчатое окно запечатали дополнительной изоляцией. Все часы по моему настоянию тоже удалили. Мне казалось, что так будет лучше.
Мы пили и работали при одном электричестве и, спутав дневной распорядок, завтракали не то в восемь, не то в одиннадцать вечера. К сожалению, полностью избавиться от ощущения времени я все-таки не сумел и чувствовал, как оно увеличивается от завтрака до обеда, съедая по частям отпущенный мне срок. Также любая сосиска, поданная на закуску, напоминала своим звучанием – сосульку. Я не видел ее отсюда, но живо представлял, какого веса достигли ледяные полипы, образующие эту улитку с вытянутым книзу клювом.
Всего отвратительнее было то, что она имела несерьезный размер и форму, внушающую беспечность. Будь она хоть немного потолще, да поклыкастее, ее бы давно распознали и уничтожили. Полковник дважды по моей просьбе высылал в Гнездниковский команду бойцов противовоздушной защиты. Они облазили весь переулок, но ничего не нашли. А сосулька тем временем продолжала незаметно висеть и давить на мою психику, а Наташа вдали от меня разгуливала на свободе, а рапорт полковника Тарасова тащился по инстанциям безо всякой видимой пользы. Короче говоря, во всем царила наша обычная неразбериха…
Впоследствии я часто задавался вопросом, что было бы, если бы полковник, в нарушение субординации, быстрым единоличным решением приказал поместить Наташу под надежную кровлю? Куда бы в таком случае девалась сосулька? В конце концов, все это выглядело чистой нелепицей. Стечение анекдотических обстоятельств, каждое из которых в принципе легко устранимо. Да и моя способность все на свете предвидеть и предугадывать, послужившая первопричиной всех наших несчастий, не была ли она тоже какой-то ошибкой? Если бы я тогда, на Цветном бульваре, не повздорил с Наташей из-за снега, если бы просто в тот вечер была иная погода, – ведь ничего бы не было. А между тем все выходило именно так, а не иначе, и, сидя взаперти, я ждал конца почти с нетерпением: скорей бы уж что ли! ну, падай же, падай! и отпусти…
