Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна (книга регистрации txt, fb2) 📗
Нина выждала минут пять. Достала камеру — «Никон», Игорь расщедрился. Надо быть во всеоружии, если идет такая пруха, такая удача, стоит расчехлить «Никон» заранее.
Еще минуты три… Теперь можно бесшумно подойти к открытой калитке. Проскурин, скорее всего, уже вошел в дом. Нагородили заборов, домовладельцы, частные собственники, ничего-то за ними не видно. А что тебе Игорь говорил? Не в дверь — так в окно… входит в профессию… Здесь-то все настежь — двери, ворота; здесь, похоже, темное, мутное, пьяное отчаяние, когда все — трын-трава. Повезло тебе, Нина.
Она зашла во двор и остановилась у калитки. Веранда освещена, во всех окнах — свет. Дверь неплотно прикрыта. Он, наверное, в доме.
Нина повернула голову и едва удержалась, чтобы не вскрикнуть.
Проскурин сидел на садовой скамейке, совсем рядом. Нет, он даже не сидел, он полулежал, безвольно, мешком распластавшись по этой скамье. Голова откинута назад, Нине виден только острый кадык, худая жилистая шея. Руки — плети, ноги — плети… Что с ним? Вот теперь Нине стало страшно.
Она выскочила из калитки, назад, на улицу Дачную… Хорошее название — Дачная. А туда, во двор, больше не хочется. Сейчас бы — к Петру, в машину, в Москву…
А работа? Иди работай. Это деньги. Иди.
И Нина, пересилив себя, снова подошла к калитке. По лезвию ходишь, Нина! «Никон» под курткой, куртка расстегнута…
Нина встала за сосной — так он ее не увидит. Вот если он поднимется со скамьи…
Но пока он сидит, откинув голову назад. Нина сняла крышку с объектива… Он сидит, а рядом стоит початая бутылка водки. Это слева… А справа — что-то темное, узкое, длинное, вроде палки…
Нина навела объектив. Мгла кромешная, мешают ветки, вряд ли что-то получится. А что ты вообще намерена увековечить? Тебе велено — в духе передвижников, сельпо, стеклотара, а ты снимаешь рядовую совковую посткризисную драму. Человеку худо, он спивается, заживо себя сжигает.
Проскурин резко выпрямился, и Нина, вздрогнув, интуитивно отпрянула назад. Потом вернулась на исходную позицию. Ничего, сосна ее закрывает. Только бы он сидел, не поднимался со скамьи!
Он и не поднялся. Бутылку не тронул. Он взял в руки это темное длинное нечто, не такое уж оно длинное, это…
Это ружье. Охотничье ружье со спиленным стволом, обрез.
Нина сделала снимок Еще один… Теперь все происходило словно помимо ее воли, она напряглась, сжалась, сгруппировалась, она превратилась в некий неодушевленный придаток к своему «Никону», в биомассу, разом утратившую способность мыслить, контролировать происходящее, принимать решения.
Решение только одно: снимать! Снимать, как он там, на скамье, неумело возится со своим обрезом, примеривает к нему руку и так и эдак… Сел прямо, снова ссутулился, повернулся вправо, потом — влево… Он ничего не видит, не слышит, к нему можно сейчас вплотную подойти — он не заметит.
Нина — придаток к своей камере, Проскурин — придаток к своему обрезу. У каждого из них своя цель, и каждый из них поглощен своей целью.
Все спрессовалось в секунды. Вот он нашел наконец оптимальную позу. Упер приклад в сведенные колени, уткнул ствол под нижнюю челюсть, обхватил одной рукой ложе, вторую руку поднес к спуску… Приблизил к нему сначала указательный палец, потом, верно, сообразив, что спуск — тугой, что у указательного пальца не хватит силы для того, чтобы нажать на него, он поменял указательный палец на большой…
И Нина снова надавила на кнопку.
Он попытался нажать на спуск, а она надавила на кнопку. Морок. Минутное помрачение.
Все очень быстро. Пара минут. Пара минут на то, чтобы продать себя на этой распродаже.
Но это — отключка, помешательство. Это только на пару минут.
Проскурин так и не нажал на спуск Он с силой отшвырнул обрез в сторону, в снег, к той самой сосне, ствол и ветви которой закрывали от него и калитку, и Нину. Встал со скамьи. Не глядя нашарил рукой бутылку, повернулся к веранде.
Нина уже стояла за калиткой, посреди ночной улицы. Она была совершенно мокрая, волосы прилипли ко лбу. Струйка пота медленно ползла по спине, скользила между лопатками — омерзительное ощущение.
Нина пошла прочь, на ходу зачехляя камеру, засовывая ее в сумку, потом сорвалась на бег. Гадость, какая гадость, но это было с ней, это только что было с ней, с Ниной, это она — не кто-нибудь, она уже умеет снимать на пленку чужую смерть.
Там сорвалось Осечка. А если бы этот пьяный безумец нажал на спуск, убил себя? Она, Нина, тоже бы нажала на кнопку своего «Никона»?
Так ведь она и нажала.
Мерзость. Ты себя продала, тебя нет, Нины — нет, есть гадина какая-то, хищная, азартная гадина, на этой распродаже ты — как рыба в воде, ты — в выигрыше, ты с неплохим наваром. Тебе осталось-то всего ничего: сторговаться с Игорем, продать ему эту пленку за две штуки. Он даст: она того стоит. Он поторгуется — и даст.
Нина остановилась. Она давно сбилась с тропинки и теперь стояла по колено в снегу, возле глухого забора. Куда она идет? Она идет к своему Солдатову. Дело сделано — она идет к Петру.
Нет, Нина, давай-ка возвращайся обратно.
Этот сумасшедший там, в пустом доме, допьет сейчас водку, отыщет обрез в снегу, у сосны. Снова попытается нажать на спуск. Может такое быть? Может.
Давай возвращайся.
И Нина повернула обратно. Выбралась на тропинку, пошла быстрее Если ты человек — возвращайся, войди в этот дом, попытайся помешать ему сделать это.
Если ты — человек.
Как жаль, что Петра нет рядом! Сама виновата.
Она влетела в открытую калитку, огляделась. Никого. В окнах свет, входная дверь приоткрыта.
Он отшвырнул свой обрез к сосне, вот сюда. Господи, сделай так, чтобы обрез был здесь, в снегу!
Нина метнулась к сосне обреза не было. Он его забрал. Вот отпечатки его шагов, снег белейший, свежайший, все видно отчетливо. Вот отпечатки — и вот узкое глубокое отверстие в сугробе, куда упал обрез. Отсюда Проскурин его только что достал.
Нина затравленно оглянулась на дом. На окнах ярко освещенной веранды занавесочки такие веселенькие, кокетливые, с оборками. А что за ними? Иди в дом, Нина.
А если он в меня выстрелит? Он сидит там пьяный, безумный. Он вооружен. Он может выстрелить.
Иди, Нина. Все равно иди. Замаливай свой грех.
И Нина поднялась по ступеням крыльца. Ей не было страшно. На то, чтобы понять, что тебе страшно, тоже нужно время. Она толкнула приоткрытую дверь. А если он уже мертвый? И ты сейчас…
— Кто?! — хриплый высокий мужской голос.
Нина вошла.
Проскурин сидел у стола на громоздком стуле с высокой спинкой. На столе стояла пустая бутылка. Рядом лежал обрез.
— Вы кто? — спросил Проскурин, глядя на Нину. Он с трудом ворочал языком.
Нужно прикинуться абсолютной идиоткой. Да, это единственный выход. Если выход вообще есть. Выход всегда есть, ты на этом стоишь, Нина, это твое железное правило. Оловянное.
— Здравствуйте, — сказала Нина как можно приветливей. Такая жизнерадостная кретинка. Улыбайся пошире, сделай шаг вперед. — Я… Я заблудилась. Еду в гости… И заблудилась. — Еще шаг к столу. — А у вас дверь открыта…
— Стойте там, — процедил Проскурин и положил ладонь на приклад обреза.
Нина остановилась Нет, на дурика ничего не выйдет. Какие же у него мутные, страшные, неживые глаза!
— Я сторож. — Он перехватил ее взгляд, брошенный на ружье. — Сторожу́. Уходите.
— Но, может быть, вы выйдете со мной? — умоляюще протянула Нина. Улыбайся! И ведь нужно себя не выдать, не показать ему, что ей страшно, теперь ей было очень страшно. — Может быть, вы покажете мне дорогу? Мне нужна станционная площадь Они там рядом живут, те, к кому я…
— Уходите! — Проскурин повысил голос.
Он ее гонит. Она ему мешает. Значит, он хочет сделать то, что он не смог сделать там, во дворе. Значит, никуда она не уйдет. Ладно. Она выберет другую тактику.
— О-ой! — протянула она, округлив глаза, и сделала еще один шаг к столу. — Го-осподи, я вас узнала! — Как голос дрожит, как она фальшивит! Лицедейство — это по проскуринской части, Нина — актриса никудышная. — Господи, вы же Проскурин!
