Зеница ока. Вместо мемуаров - Аксёнов Василий Иванович (книги онлайн полностью .txt, .fb2) 📗
— Какой странный зверь, — крикнул Ушаков Ожегову. — На меня ноль внимания. Даже обидно.
— Беги на турбазу, — прошептал изнемогающий Ожегов. — Зови на помощь. Пусть вооружаются и спасают.
— Ты уверен? — усомнился Ушаков. — Все-таки как-то странно: ты на дереве, а внизу кабан. Начнут иронизировать…
— Я много думал об этом, Ульян, — простонал Ожегов. — В конце концов, ничего странного — я на дереве, а внизу кабан, ничего парадоксального…
— Я тоже так думаю, Олег, — сказал Ушаков, — все-таки мы высшие приматы и если логически… Короче говоря, бегу! Продержишься?
— Тут ему работы минут на двадцать, — прикинул Ожегов. — А я уже елочку соседнюю присмотрел.
Ушаков рванул вниз по тропинке.
Он бежал с колотящейся в висках кровью, с колотящейся в голове невесть откуда взявшейся песенкой: дружба всего дороже — это праздник молодежи…
Навстречу медленно брел по тропинке инструктор альпинизма Магомед.
— Спасать!.. Он!.. Кабан!.. На дереве!.. Человек!.. Висит!.. Бежим! — орал, подбегая, Ушаков.
— Спокойно! — рявкнул Магомед, чуть ускоряя шаги.
Когда Ушаков и Магомед вышли на поляну, кабан вдохновенно заканчивал свое дело — клочья корней и комья земли так и летели в разные стороны. На сильно накренившейся осине сидел Ожегов.
— Жорка, пошел прочь, свинья эдакий, шайтан! — крикнул Магомед.
Кабан вздрогнул, отскочил от осины, яростно покопал землю в сторону Магомеда, но был он явно сконфужен.
— Опять эти дурацкие шутки! — орал Магомед. — Проходу не даешь приезжим! Думаешь, если в заповеднике живешь, то все тебе можно? В конце концов, съезжу в Карачаевск, получу разрешение на отстрел, прощайся тогда со своими хрюшками!
Кабан сопел, пятясь задом, как бы говоря: не шуми, понимаю, понимаю, — и наконец, вильнув хвостиком, спрятался в орешнике.
— Ужасный зверь, грубый, — сказал Магомед и повернулся к Ожегову: — Слезай, дорогой товарищ, не смущайся.
В этот вечер на турбазе «Горное эхо» произошло братание. Ожегов и Ушаков слились в вечной дружбе и любви с инструктором Магомедом, начальником спасателей Семенчуком, барменом-массовиком Мишей и истопником Перовским Колей.
— Приезжайте в Москву, ребята, — весь словарь подымем на ноги… кабинет в «Арагви»… кафе «Лира»…
Между тем происходил вечер отдыха.
Турбаза дрожала от летки-енки, качалась, скрипела. Туристов не было, танцевали поварихи, официантки, судомойки, инструкторы, библиотекари, все свои. Пришли, конечно, девушки и из соседних ущелий. Их приняли. Пришли, конечно, побезобразничать и геологи из ближнего становища. Их Магомед спустил с лестницы.
— Неужели человек может погибнуть от кабана? — вдруг ахнул Ожегов и побелел. Яркая в своих чудовищных подробностях картина собственной гибели «от кабана» предстала перед ним.
— Человек — эфемерида, — задушевно пояснил Семенчук. — В сезон у меня с одной Чернухи столько сыплется вашего брата, где руки, где ноги — не поймешь. А иной раз сидишь тихо, пьешь чай, вдруг крики, шум — профессор математики в речку свалился, спасайте. Ну, едешь на мотоцикле к Горночкару, к запруде, ловишь профессора.
А в буфете взволнованный Ушаков жаловался затуманенному Мише на непорядки в кооперативах и в редколлегиях толковых словарей.
Вот уже битых два часа Ушаков и Ожегов карабкались по склону Чернухи. Они давно потеряли тропу и шли напрямик через лес. Шли, естественно, на четвереньках от сосны к сосне, хватаясь за равнодушные бока вековых гигантов, временами припадая всем телом к земле, чтобы унять отчаянное биение сердец, измученных черным кофием в московских творческих клубах.
Склон был чрезвычайно крут и к тому же покрыт скользким настом из слежавшейся прошлогодней листвы и хвои. Молодые люди уже не разговаривали друг с другом, уже не делились впечатлениями, уже не обращали внимания на равнодушно-прекрасно-зловещую природу, уже не вспоминали в ироническом плане классическую поэзию, уже не бодрились, не боялись друг перед другом упасть лицом в грязь, а только лишь ползли вверх, хлюпая потом в подмышках, протирая затуманенные глаза, задыхаясь и охая. Что вело их вверх, какие гордые стремления, какая цель? Нет, ничего определенного не было, а было нечто туманное, словами не выразимое, расплывчатое, лишь некий душевный восторг, следствие горной эйфории.
Ведь очень много есть людей, не имеющих в своей жизни словами оформленной цели, но постоянно чего-то восторженно добивающихся, постоянно идущих куда-то вперед и вверх, постоянно находящихся в состоянии, может быть, даже очень странного душевного подъема. Вот, к случаю, частный пример из личного опыта. Давно пора было бы мне бросить этот рассказ на дно корзины или засунуть в наволочку, ибо какая же может быть цель в повествовании о нелепом отдыхе двух совершенно нелепых (хотя лично мне симпатичных) людей, но я все пишу и пишу, все карабкаюсь куда-то, потому что впереди маячит неясное, что-то мерещится, вроде бы какая-то горная вершина, вроде бы кустики рододендронов.
Впереди кое-где засветились пятна голубого снега. Ушаков и Ожегов приближались к границе леса, за которой начиналась снеговая шапка Чернухи. Они выползли на обширную желтую проплешину между сосен, упали ничком и зарылись носами в сухой, нагретый солнцем мох.
В это время над ними послышался нарастающий треск и по проплешине в метре от них скользнуло вниз со скоростью торпеды бревно в два обхвата.
Гулко ухая, стукаясь о живые сосны, разламывая подлесок, оно ушло вниз.
— Странное явление природы, — пробормотал Ушаков.
— Красиво, правда? — сказал Ожегов. — Красиво оно неслось.
Помолчали-помолчали, блаженно потягиваясь перед последним рывком к снеговой вершине.
Снова послышался треск. Второе бревно, подобно гигантской акуле, неслось прямо на них.
— Ой, Ульян! — шепнул Ожегов.
— Ой! — подтвердил Ушаков.
Они раскатились в разные стороны. Бревно, жарко дыша, прошло между ними. Мох задымился.
— Очень странное явление природы, — сказал Ушаков.
— Странное грозное явление, — ни к селу ни к городу расхохотался Ожегов.
Они встали на четвереньки и поползли по проплешине вверх.
В это время сверху выскочили три черных человека с топорами и ломами, лесорубы карачаевцы.
— Дурак, башка худая, — закричали они. — На тот свет захотел, дурак большой?
— В чем дело, товарищи? — поинтересовались Ушаков и Ожегов, подползая. Поздоровались за руку, познакомились, угостили «мужественных горян» сигаретами с фильтром «Ява».
— У вас в Москве все такие или через одного? — спросил карачаевец помоложе.
Друзья смущенно хихикнули, поинтересовались дорогой на Али-Хан.
— А Семенчук в курсе? — спросил карачаевец помоложе. Те, что постарше, от изумления позабыли все русские слова.
— В курсе, в курсе, — покивали друзья.
Семенчук как раз «в курсе» не был. После приключения с кабанами он строжайшим образом запретил обоим гуманитариям удаляться от турбазы больше чем на два километра без сопровождения инструктора. Время было весеннее, самое опасное — по всем ущельям «стреляли лавины». Однако что же поделаешь с утренними восторгами, порывами, с видениями заоблачных лугов, с гуманитарными надеждами на неожиданные фантастические встречи.
Молодой человек типа Ушакова и Ожегова до конца своей молодости, то есть лет до пятидесяти восьми — шестидесяти трех, не расстается с фантастическими надеждами. К примеру, садясь в поезд Москва — Симферополь, он склонен думать, что на станции Орел-Второй в его купе войдет элегантная блондинка, «голубые глаза и дорожная серая юбка», и даже если теща его посылает в молочную за диетическими яйцами, он надеется возле метро столкнуться с трагической брюнеткой типа Марии Стюарт, защитить ее от хулиганов, получить удар ножом (неопасный) и тут же улететь с ней в Таллин.
Итак, Ушаков и Ожегов стояли на снежной вершине, на одном из лбов Чернухи, и узкая, показанная карачаевцами тропинка перед их взорами петляла вниз, потом забирала вверх, открывая путь в сказочную страну.
