Ворон на снегу - Зябрев Анатолий (библиотека книг бесплатно без регистрации TXT, FB2) 📗
– О, ништяк! Пораньше обретём свободу, – закатывал мечтательно под лоб глаза Генка Сорока, у него срок больше, чем у других бригадников.
– Обретёшь ногами к шее, как же, раскрывай рот. Отпускать станут тех, кому гражданин судья срок меньший накрутил, – остужал Сороку вяловатый Туф.
– Не вякай, – заводился Сорока. – Не тебя же в командирское училище направят. Пацаны, представляете, Туф – наш командир. Ой, умора! Ой, не могу! Туф, между прочим, был очень сильный, при разгрузке брёвен с железнодорожной платформы брал бревно с комля, он мог бы скрутить Сороку, но робел и в спорах всегда отступал. Туф почему-то тянулся ко мне. Впрочем, и Генка Сорока числил меня в своих корешах.
ЛОВИ ВЕТРА В ПОЛЕ
Истекала суровая зима 1943 года. Из писем мамы я узнавал, как живут дома. Очень плохо живут. Мама пробовала разыскать отца, не смогла. Отца как арестовали в 1937-м году, так ни слуху, ни духу. От Василия с фронта тоже никаких вестей. Как увезли эшелоном в Сталинград, так и крышка. Маме совсем худо, на военный завод работать не берут даже уборщицей, потому что муж взят по 58-й, она может навредить предприятию. А кроме таких заводов работы в городе больше нет. И она торгует на центральном городском рынке извёсткой, за которой ходит с двумя вёдрами на коромысле за тридцать пять километров в карьер в Колыванский район, тем самым кормит себя и младшую мою сестрёнку Раю.
От Эры – письмо, но холодное, или так мне показалось, что холодное, я ожидал получить от неё не такое письмо, а какое именно, я и не знаю какое. Она написала о наших общих девчонках и пацанах, кто бросил школу и работает на военном заводе, а кто школу не бросил и учится. Сама она тоже не хотела бросать школу, но пришли с завода комсомольцы и уговорили работать сверловщицей в дневную смену. После работы ходит в госпиталь, размещённый в клубе имени «1 Мая», мы его называли «Маятка», перевязывает раненых, будет медсестрой. Об этом вот всё её письмо. И ничего о наших с ней отношениях. Я понял, что там, у города, своя жизнь, никак не пересекающаяся с моей здешней жизнью. В конце письма нарисован цветок на склонившейся ножке, копия того, что на обложке учебника «Биология», уроки по которому мы когда-то с ней готовили вместе. Только этот рисунок и напоминал о наших светлых днях.
Перемены в колонии шли к лучшему, отряд старших колонистов для отправки в военное училище, действительно, начали формировать. И сформировали. А чтобы все поверили, что отправляют его не куда-то, не в соседний лагерь взрослых зэков продолжать тянуть неоконченный срок, а как раз в военное училище, их тут же, в колонии, обмундировали в новенькое военное. Военная форма на ком обвисала, на ком топырилась на спинах и на коленях, однако выглядели парни бодро, празднично, браво, можно сказать. Построили их на главной аллее, чтобы вся колония могла проводить счастливчиков.
Строй новобранцев принимал приезжий майор. Очень высокий, худой и совсем не по-военному сутулый. Признаться, своим видом майор разочаровал нас, но когда услышали его звонкие команды, подаваемые строго и властно, то переменили отношение. Команды рассекали воздух будто выстрелы.
В колонии по такому случаю отменили все работы. Построили нас на главной аллее, чтобы мы могли проводить товарищей. Военная форма, повторяю, на ком обвисала, на ком топырилась и на спинах, и на коленках, однако, снова повторяю, выглядели парни бодро, празднично, очень браво.
Пацаны из оркестра дули в трубы, колотили в барабаны. Инспектор из КВЧ, носивший популярное прозвище Жмуд Жмудович, остроносый, похожий на скворца, прыгал на дощатом помосте, махал руками и делал призывы. К новобранцам обращался, чтобы обучение хорошо прошли и лютого врага на фронте беспощадно били, честь колонистов держали, а всем остальным он говорил опять о соревновании, о необходимости крепить режимную дисциплину, и о всякой такой мутоте. «На фронтах Отечественной войны Красная Армия гонит фрицев, и что задача первостепенная колонистов – крепить тыл трудом на производстве и своим примерным поведением в быту». Про это Жмуд Жмудович долдонил на каждом разводе. Но вот странно: прежде такое не воспринималось и ушами, а теперь вот вижу, колонисты слушают и волнуются, и я сам проникаюсь свежим смыслом было надоевших слов, торжественность обстановки поднимает душу.
Пашка дёргает меня за рукав:
– Повезло им. Прифартило, – кивал он на отправляющийся отряд.
– Везёт козлам, – поддержал Пашку тщедушный Таракан, относящийся к сословию мелких урок. – Из того училища я бы рванул запросто. Гуляй, блямба, на свободе. Лови.
Пашка втянул голову. Он не про это имел ввиду, то есть, не про то, чтобы рвануть. Выучиться на командира – мечта его.
Завершающую речь толкал сам начальник колонии Вязинский (или Везунский?), полковник, имевший длинное худое лицо, как бы лошадиное, и суровый тяжёлый взгляд. Он был как всегда в серой гражданской одежде, то есть в толстовке, лишь белым своим шарфом на сухой жилистой шее подчёркивал праздничность совершающегося события. Мы ни разу не видели его в полковничьих погонах, да и в военном обмундировании не видели. Не исключено, что термин «полковник» это у него не фактическое звание, а прозвище, обычная кликуха. В колонии, как и в лагере, обойтись без того, чтобы не прилепилась кликуха, вряд ли кому удаётся. Бывают прозвища высокие, достойные, вот, например, как «полковник», а бывают низкие, оскорбительные, вот, например, как «жопа», «бздун», «слизняк», но всякий раз непременно выражен с ювелирной точностью характер человека. Полковник с присущим ему умением строго концентрировать на себе внимание, говорил опять же про то, про что говорили предыдущие фигуры на трибуне. Только у полковника выходило весомее и значимее: про то, что «надо трудом крепить тыл», про то, что «немецким фашистам надо показать, на что мы, советский народ, способны». Я давно заметил, что мне очень нравится слушать высокие слова, это как будто кайф. И также давно заметил, что магия словесного гипноза слетает с меня быстро, как налетело так и слетело. Что, думаю, даёт основание судить как о типе далеко не зрелом, не состоявшемся, похожим на кусок железа, которому кузнец ещё не успел придать нужную крепость и нужную форму, это я о себе, дорогом. Я, значит, тип незрелый.
В этот день, как бы в отместку всем словесным установкам, произошло очередное, позорящее колонию, ЧП. Стыдобушкка. Позор натуральный.
И надо же так случиться – как раз в этот день. В торжественный день. И в столовой-то всех накормили с добавкой, чтобы недовольных не было. И кино было показано про войну: наши бежали в атаку, кричали «Ура, за Сталина!», а немцы драпали. И девчата приходили, свою худсамодеятельность разыгрывали.
Думаю, вот приход девчат и их самодеятельность – песенки, плясочки – как раз и добавили капель в море тоски некоторым в душу. Сразу после концерта и после ухода отряда новобранцев было объявлено по корпусам о построении на развод и на выход на кожзавод вечерней смены. Вот тебе и раз, а говорили, что вечерней смены сегодня не будет. Оказывается, дали отдых только тем, кто в первой смене. Остальным «упорным трудом крепить тыл». Пацаны сходились к воротам на развод с негодованием.
– Осмодеи! – куражился, кричал Таракан, выражая общее мнение по отношению к начальству.
Сумерки сгущались, однако внизу, в речной пойме, укрытой снегами, через сиреневый воздух ещё просматривалась пригородная даль. Я стоял с правой стороны колонны. Уже пересчитали по рядам, открылись высокие глухие ворота. И тут вдруг охрана что-то зашумела, забегала. Последовали надрывные команды: всем сесть. Колонна села на корточки. Но что случилось, я не видел. Послышались выстрелы.
Это произошло, повторяю, вскорости после того, как схлынуло торжество, устроенное по поводу проводин избранных колонистов, обмундированных в завидную военно-курсантскую форму. Да еще и не схлынуло. Я думаю, что если майор повёл новобранцев пешком, то они ещё, пожалуй, и не дошли до города, а где-то за рекой, за мостом шагали, по ту сторону, берегом.
