На Лесном озере - О'Брайен Тим (серия книг txt) 📗
– Но это похоже – уж прости, не стоило, наверно, говорить, – похоже на манипуляцию.
Джон повернул к ней голову. Всего девятнадцать, да, но было в ее глазах что-то трезвое и скептическое, что-то нагоняющее страх. Она смотрела на него в упор, не отводя взгляда. Такую нелегко провести. Вдруг опять испугавшись потерять ее, все испортить, он принялся долго и занудно объяснять, почему она не права. Что он сказал такого ужасного? Он хочет прожить хорошую жизнь, делать для людей всякие хорошие вещи. Даже не кончив еще говорить, Джон понял, что полной правды в его словах нет. Что такое политика, как не манипуляция? Представление фокусника: сплошь невидимые проволочки и потайные люки. Положишь на ладошку город, зажмешь в кулак, разожмешь – а город стал счастливей и краше. Манипуляция, в ней-то вся соль и есть.
Он получил диплом в июне 1967 года. Шла война, манипулировать которой было невозможно, и девять месяцев спустя он оказался на дне ирригационного рва. Жидкая грязь была по пояс. Он не мог пошевелиться. Главный фокус тогда был – не свихнуться.
Кэти писала ему подробные ласковые письма, полные метких наблюдений и острых замечаний, и эта болтовня о семье и подругах его успокаивала. Она рассказывала забавные истории про сестру Пат, про преподавателей, про соседок по комнате и про баскетбольную команду. Войну поминала редко. Конечно, она за него боялась, но мотивы его пребывания там вызывали у нее сомнения. «Это, надеюсь, с твоей стороны не ход в политической шахматной партии, – раз написала она. – Ведь ты понимаешь, Джон, что мертвецы голосовать не пойдут».
Эти слова его задели. Он не понимал, как она могла такое о нем подумать. Само собой, он иногда воображал, как вернется домой героем, как классно на нем будет сидеть новенькая, с иголочки, форма, как он будет улыбаться толпе встречающих и вести себя с подобающими случаю скромностью и достоинством. И, конечно, военная форма помогает набирать голоса. Все так, но он чувствовал себя обиженным.
«Я люблю тебя, – написал он в ответ, – и надеюсь, что когда-нибудь ты в меня поверишь».
Джон Уэйд не был выдающимся бойцом, делал свое дело и не более того, но ему удавалось перемогаться без особенных затруднений. Под огнем голову не высовывал, неприятностей старался избегать и верил в удачу, которая не даст погибнуть. Мало-помалу в третьей роте его признали за своего. По вечерам, когда окопы были вырыты, он иногда показывал новым дружкам карточные фокусы, простенькие, конечно, но ему нравились их ухмылки и взлетавшие брови, когда пиковый туз превращался в червонную даму, а та – в портрет Хо Ши Мина. Или он глотал свой складной нож. Вынимал лезвие, откидывал голову назад, делал какие нужно пассы и вытаскивал нож у кого-нибудь из кармана. На ребят это действовало безотказно. Они прозвали его Кудесником. «Кудесник – наш парень, надежный». Для Джона Уэйда, который всегда считал себя одиночкой, прозвище стало чем-то вроде ордена, эмблемой принадлежности к братству, предметом гордости. И звучит здорово – Кудесник, – в этом слове есть магия, оно подразумевает некий дар, редкие качества и способности.
Ребята из третьей роты, похоже, именно так и думали.
Однажды в Розовом секторе, когда мальцу по фамилии Вебер пулей пробило почку, Кудесник встал на колени, прижал к ране полотенце и стал говорить обычные слова:
– Ну-ка упрись… Теперь расслабься.
Вебер кивнул. Некоторое время лежал неподвижно, только моргал, потом вдруг ухмыльнулся и попытался сесть.
– Ништяк, – сказал он. – Я король, я супер. – Все дергался и дергался, унять его было невозможно. – Супер, супер. Все чухня, я супер.
Вебер закрыл глаза. На лице появилось подобие улыбки.
– Ну валяй, Кудесник, – сказал он. – Колдуй дальше.
Во Вьетнаме, где было жизненно необходимо во что-то верить – просто ради самой веры, – суеверия цвели пышным цветом, и со временем к дарованиям Кудесника начали относиться всерьез. Сперва, конечно, были шуточки. Треп, не более того. «Слышьте, парни, – говорил кто-нибудь, – раз, два, сегодня мы невидимки», а другой добавлял: «Это уж точно, у Кудесника волшебный порошок есть, посыплет, и привет». Вроде как игра такая была – со смешками, но и с надеждой. Вечером, прежде чем отправляться в засаду, все выстраивались в очередь, чтобы дотронуться до Кудесниковой каски, точно к причастию шли, и лица у ребят были хмурые, юные, торжественные. У него спрашивали совета по всяким рисковым делам; из уст в уста передавались истории о его поразительной неуязвимости, ведь он и царапины до сих пор не получил, даже тогда, в январе, когда у самого его окопа взорвался минометный снаряд. Чудеса, да и только. Парень явно с тем миром связан.
Джон Уэйд эти настроения поощрял. Он понял, что полезно вести себя сдержанно, больше помалкивать. Когда на него наседали, он устраивал небольшую демонстрацию своих возможностей, один-два трюка с любым подручным реквизитом.
Много всякого, например, можно было сделать со складным ножом и трупом. А еще он пророчил, предсказывал будущее. «Плохие знаки, – говорил он, – плохой завтра день» – и устремлял взгляд в рисовые поля. Ошибиться было невозможно. Все дни были плохие.
«Я – ротный шаман, – писал он Кэти. – И ты знаешь, они меня слушают. Верят во всю эту муть».
Кэти не отвечала несколько недель. Потом пришла открытка: «Мой тебе совет. Поосторожней с фокусами. А то добьешься, что в один прекрасный день исчезну я».
Подписано – Кэт. И ни нежных слов, ни смешных историй.
В ту же секунду Джон почувствовал, как в нем восстают все прежние страхи, как поднимают голову все отвратительные возможности. Отгородиться от них он не мог. Даже средь бела дня сквозь мозг проносились картины. Темные спальни, к примеру. Ее противозачаточный колпачок. Хотелось снова начать за ней слежку – так и тянуло, – но он мог только ждать, ничего больше. Ночами бурлила кровь. В голове всё вертелись сомнения. Ближе к концу февраля, когда письмо наконец пришло, ему почудился в ее тоне некий холодок, некая дистанция и формальность. Она писала, какое кино видела, в какой была картинной галерее, какое обнаружила потрясающее испанское пиво. Его воображение вставило недостающие подробности.
Поганый выдался февраль. Кэти – раз, война – два. Двое подорвались на минах. Еще одному продырявило шею. Вебер умер из-за разорванной почки. Боевой дух был хуже некуда. Пока они мотались от деревни к деревне, парни перешептывались о том, что магия, дескать, вся вышла, что Кудесник потерял связь с потусторонним миром. Вроде как винили его. Не впрямую – просто сделались неприветливы. Фокус показать больше не просили. Шутки, байки – все исчезло. Шли дни, и чем дальше, тем больше Джон Уэйд чувствовал себя отрезанным и от ребят, и от Кэти, и от собственного будущего. Словно выбросило на мель – абсолютно потерян. Порой он задавался вопросом, все ли у него в порядке с головой. Внутренний ландшафт как заволокло туманом; он не мог понять, где находится.
«Что-то не так, – написал он Кэти. – Не делай этого мне. Я не слепой – Кудесник хорошо видит».
Она быстро ответила: «Ты меня пугаешь».
И потом много дней он не получал писем вообще, ни открытки, ничего, а война все наваливалась и наваливалась. Ощущение конца схватило и не отпускало.
На второй неделе февраля сержанта Райнхарта застрелил снайпер. Сержант ел батончик «Марс». Чуть надкусил, засмеялся, начал что-то говорить и упал в траву под всклокоченной старой пальмой – губы коричневые от шоколада, мозги текучие, гладкие. Был чудесный тропический день. Солнечный, ласковый, очень теплый; но Джон Уэйд почувствовал дрожь. Холод шел изнутри. Глубокая заморозка, подумал он, а потом началось что-то и вовсе небывалое – какая-то зверская сила схватила его и приподняла за плечи. Ярость – да, конечно, но и безумие тоже, и тоска, и грех, все вместе.
Несколько секунд стоял обхватив себя руками, пронизанный холодом, а потом начал двигаться.
