В окопах Сталинграда - Некрасов Виктор Платонович (читать книги без сокращений .TXT) 📗
И вдруг над самым ухом:
– Огонь!
Передний, в очках, тяжело опускается на землю. Его спутник тоже. И еще несколько человек. Остальные бегут, падают, спотыкаются, опять поднимаются, сталкиваются друг с другом.
– Прекратить!
Ширяев опускает автомат; щелкают затворы. Один немец пытается переползти. Его укладывают. Он так и застывает на четвереньках, потом медленно валится на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут.
Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку.
– Дай закурить.
Игорь ищет в кармане табак.
– Сейчас опять полезут.
Он вытягивает рыжую круглую коробку с табаком. Немцы в таких носят масло и повидло.
– Ничего, перекурить успеем. С цигаркой все-таки веселее. – Ширяев скручивает толстенную, как палец, цигарку. – Интересуюсь, есть ли у них минометы? Если есть, тогда…
Разорвавшаяся в двух шагах от сарая мина не дает ему окончить фразу. Вторая разрывается где-то за стеной, третья прямо в сарае.
Обстрел длится минут пять. Ширяев сидит на корточках, прислонившись спиной к стенке. Игоря мне не видно. Мины летят сериями по пять-шесть штук. Потом перерыв в несколько секунд, и снова пять-шесть штук. Рядом кто-то стонет, высоким, почти женским голосом. Потом вдруг сразу тишина.
Я приподнимаюсь на руках и выглядываю в окно. Немцы бегут по полю прямо на нас.
– Слушай мою команду!..
Ширяев вскакивает и одним прыжком оказывается у пулемета.
Три короткие очереди. Потом одна подлиннее.
Немцы исчезают в овраге. Мы выводим бойцов из сараев, они окапываются по ту сторону задней стенки. В сараях оставляем только два пулемета, – этого пока достаточно. У нас уже четверо раненых и шестеро убитых.
Опять начинается обстрел. Под прикрытием минометов немцы вылезают из оврага. Они успевают пробежать метров двадцать, не больше. Местность совершенно ровная, укрыться им негде. Поодиночке убегают в овраг. Большинство так и остается на месте. На глинистой, поросшей бурьяном земле одиноко зеленеют бугорки тел.
После третьего раза немцы прекращают атаки. Ширяев вытирает рукавом мокрый от дождя и пота лоб.
– Сейчас окружать начнут… Я их уже знаю.
В окно влезает Саврасов. Он страшно бледен. Мне даже кажется, что у него трясутся колени.
– В том сарае почти всех перебило… – Он с трудом переводит дыхание. Осколком повредило пулемет… По-моему… – Он растерянно переводит глаза с комбата на меня и опять на комбата.
– Что – «по-моему»? – резко спрашивает Ширяев.
– Надо что-то… этого самого… решать…
– Решать! Решать! И без тебя знаю, что решать… Сколько человек вышло из строя?
– Я еще… не… не считал.
– Не считал…
Ширяев встает, подходит к задней стене сарая. Сквозь разрушенное окно видно ровное, однообразное поле без единого кустика.
– Ну что ж? Двигаться будем, а? Здесь не даст житья…
Поворачивается. Он несколько бледнее обычного.
– Который час? У меня часы стали. Игорь смотрит на часы.
– Двадцать минут двенадцатого.
– Давайте тогда… – Ширяев жует губами. – Только пулеметом одним придется пожертвовать. Прикрывать нас надо.
Оказывается, из пулеметчиков один Филатов остался. Кругликов убит, Севастьянов ранен. Ширяев обводит глазами сарай.
– А Седых. Где Седых?
– Вон на стропилах сидит.
– Давай сюда!
Парень в майке, ловко повиснув на руках, легко спрыгивает на землю.
– Пулемет знаешь?
– Знаю, – тихо отвечает парень, почти не шевеля губами.
Он смотрит прямо на Ширяева не мигая.
Лицо у него совсем розовое, с золотистым пушком на щеках. И глаза совсем детские – веселые, голубые, чуть-чуть раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. С таким лицом голубей еще гонять и с соседскими мальчишками драться. И совсем не вяжутся с ним – точно спутал кто-то крепкая шея, широкие плечи, тугие, вздрагивающие от каждого движения бицепсы. Он без гимнастерки. Ветхая, вылинявшая майка трещит под напором молодых мускулов.
– А где гимнастерка? – Ширяев сдерживает улыбку, но спрашивает все-таки по-комбатски грозно.
– Вшей бил, товарищ комбат… А тут как раз эти… фрицы… Вон она, за пулеметом… – И он смущенно ковыряет мозоль на широкой загрубелой ладони.
– Ладно, а немецкий знаешь?
– Что? Пулемет?
– Конечно, пулемет. О пулеметах сейчас говорим.
– Немецкий хуже… но думаю, как-нибудь… – и запинается.
– Ничего, я знаю, – говорит Игорь. – Все равно надо кому-нибудь из командиров остаться.
Он стоит, засунув руки в карманы, слегка раскачиваясь из стороны в сторону.
– А я думал, Саврасова. Впрочем, ладно… – Ширяев не договаривает и поворачивается к Седых: – Ясно, орел? Останешься здесь со старшим лейтенантом. Лазаренко тоже останется, – ребята боевые, положиться можно. Сам видишь, один Филатов остался. Будете прикрывать. Понятно?
– Понятно, – тихо отвечает Седых.
– Что понятно?
– Прикрывать останусь со старшим лейтенантом.
– Тогда по местам. – Ширяев застегивает воротник гимнастерки становится совсем холодно. – Вот на тот садись, только перетащи его. Тут, где «максим», лучше. Готовь людей, Саврасов.
Саврасов отходит. Я не могу оторваться от его колен. Они все время дрожат мелкой противной дрожью.
– Долго не засиживайтесь, – говорит Ширяев Игорю. – Час – не больше. И за нами топайте. Строго на восток. На Кантемировку.
Игорь молча кивает головой, раскачиваясь с ноги на ногу.
– Пулемет бросайте. Затвор выкиньте. Ленты, если останутся, забирайте.
Через пять минут сарай пустеет. Я с Валегой тоже остаюсь, Ширяев уходит с четырнадцатью человеками. Из них четверо раненых, один тяжело. Его тащат на палатке.
Дождь перестал. Немцы молчат. Воняет раскисшим куриным пометом. Мы лежим с Игорем около левого пулемета. Валега попыхивает трубочкой. Седых, установив пулемет, поглядывает в окно. Потом Валега вытаскивает сухари и фляжку с водкой. Пьем по очереди из алюминиевой кружки. Опять начинается дождь.
– Товарищ лейтенант, а правда, что у Гитлера одного глаза нет? – спрашивает Седых и смотрит на меня ясными, детскими глазами.
– Не знаю, Седых, думаю, что оба глаза есть.
– А Филатов, пулеметчик, говорил, что у него одного глаза нет. И что он даже детей не может иметь…
Я улыбаюсь. Чувствуется, что Седых очень хочется, чтоб действительно было так. Лазаренко снисходительно подмигивает одним глазом.
– Його газами ще в ту вiйну отруiли. I взагалi, вiн не нiмець, вiн австрiяк, i фамiлiя в нього не Гiтлер, а складна якась – на букву "ш". Правильно, товарищ лейтенант?
– Правильно. Шикльгрубер – его фамилия. Он тиролец…
– Тиролец… – задумчиво повторяет Седых, натягивая на себя гимнастерку. – А его немцы любят?
Я рассказываю, как и почему Гитлер пришел к власти. Седых слушает внимательно, чуть приоткрыв рот, не мигая. Лазаренко – с видом человека, который давно все это знает. Валега курит.
– А правда, что Гитлер только ефрейтор? Нам политрук говорил.
– Правда.
– Как же это так?.. Самый главный – и ефрейтор. – Он смущается и принимается за мозоль. Мне нравится, как он смущается.
– Ты давно уже воюешь, Седых?
– Давно-о… С сорок первого… с сентября…
– А сколько же тебе лет?
Он задумывается и морщит лоб.
– Мне? Девятнадцать, что ли. С двадцать третьего года я.
Оказывается, он еще под Смоленском был ранен в лопатку осколком. Три месяца пролежал, потом направили на Юго-Западный. Звание сержанта он уже здесь получил, в нашем полку.
– Ну и что же, нравится тебе воевать?
Он смущенно улыбается, пожимает плечами.
– Пока ничего… Драпать вот только неинтересно.
Даже Валега и тот улыбается.
– А домой не хочешь? Не соскучился?
– Чего? Хочу… Только не сейчас.
– А когда ж?
– А чего ж так приезжать? Надо уже с кубарем, как вы.
Валега вдруг приподнимается и смотрит в окно.
– Что такое?
– Фрицы, по-моему… Во-он, за бугорком…
