Стрекоза, увеличенная до размеров собаки - Славникова Ольга Александровна (книги без регистрации полные версии .txt) 📗
Однако крутое, как подъем на снежную катушку, узкое крыльцо вело, конечно же, не в дом, а обрывалось в обширную яму, заполненную двумя рябыми от снега кучами мусора, и на ближайшую можно было бы перепрыгнуть, если бы не слабость и ужас в ногах. От дома уцелел один кирпичный выкрошенный клык, высокий угол со следами оконных проемов; остатки перекрытия между первым и вторым этажом походили на жирную каемку, какая остается в посуде, где долго стояло молоко. Видимо, жизнь разрушенного дома еще таилась в несуществующих стенах, тут и там под слоем грязи угадывались ее сросшиеся куски: разломанная рама без картины, но со струпьями обоев, битый светильник, похожий на яблочный огрызок, все еще приколоченный к остаткам массивной полки, гнилое одеяло, на нем безногий пупс с помятой головой. Похоже, обстановка в этом доме под конец сделалась цельной, наподобие скульптуры, и уже не разбиралась на отдельные предметы — непонятно было, удалось ли жильцам вывезти из него хотя бы часть имущества.
Олег, согнувшись, уже расхаживал внизу. Иногда он брался за интересную палку или досточку, торчавшую из земли, но земля начинала шевелиться далеко от его находки, приподымалась на каких-то крестовинах, рвалась лохмотьями — и Олегу приходилось оставлять расшатанный, раздышавшийся пласт. Завидев девочку, он подбежал, ковыляя, широко раскрыл объятья, и девочка упала к нему, чувствуя, как холод надул пальто. Они не сразу расцепились, почему-то испугавшись собственного вида, в каком предстанут поодиночке друг перед другом. Наконец, одинаково споткнувшись, они разошлись как можно дальше, и сразу девочка увидала на ближней куче темневший вверх ногами остов этажерки, такой же точно, как стояла у нее в изголовье, с резными наборными столбиками, похожими на детские пирамидки. Время, утверждавшее себя во множестве одинаковых вещей, внезапно встало наоборот: будущее, имевшее нищий поднебесный вид истраченного прошлого, лежало перед девочкой без крыши, коченея на хлорированном снеговом ветру. Девочка опять поняла, что не понимает, что такое собственность на вещи, и только материнский окрик «Мое!», явственно прозвучавший у нее в ушах, принес небольшое облегчение.
Вид у Олега сделался торжественный и вместе беспокойный; ныряя и припрыгивая больше обычного, он устремился к остаткам стены. Под стеной, потемневшей в предчувствии сумерек, наметенный белый снег казался вечным, как песок, однако часть земли была перекопана, будто на огороде, и девочке пришла сумасшедшая идея, будто Олег что-то здесь посадил, какие-то зимние сорта овощей. В подтверждение у него под мышкой оказалась изоржавленная детская лопатка, и девочку вдруг поразило, как грубо стареют детские вещи, какие из них получаются убогие, изработанные старики. Этой лопаткой, болтавшейся на коротком для Олега черенке, он принялся ковырять в припорошенных комьях, ритмично, в такт копкам, подрагивая коленками. Внезапно он бросил работу и, сияя, предстал перед девочкой. Видимо, он был не в силах что-то делать, пока не справится с волнением. Стряхнув просторные варежки с горячих белых рук, он протянул их девочке подержать, объясняя, что на них — тайный иероглиф «нинь», что варежки ему связала и вышила очень красивая женщина, настоящая артистка. Но она, его новый друг, нисколько не хуже и к тому же очень умная, просто удивительно, как она ходит завороженная: кажется, если идти за ней и не вспугнуть, можно попасть в небывалые места. «Ты ведь сама свернула в этот дом!» — воскликнул Олег, сияя глазами, словно поддельными драгоценностями.
Он еще какое-то время нахваливал девочку, и она не знала, куда деваться. Иероглиф «нинь» на правой варежке был больше и кривее, чем на левой. Наконец Олег иссяк, вздохнул и уже спокойными рабочими шагами вернулся на свои раскопки. Скоро звякнул металл о металл, земля просыпалась в небольшую пустоту, и Олег воскликнул пережатым голосом, подзывая девочку. Она и так уже стояла за его спиной и видела врытое в землю ведро, а в нем — заварочный чайник, утюг, платяную щетку, лупу, расслабленно разинутые ножницы и что-то еще на дне. Олег, перевалившись и крякнув, достал из кармана фонарик; его сероватый луч, еще неотчетливый в первой мути молочных сумерек, ушел в эмалированное подземелье, над которым поплыли золотыми искрами редкие снежинки. Девочка стояла в недоумении, для чего нужны на пустыре эти обыкновенные вещи, угловато сложенные в ведро и еле освещенные размытыми и резкими кругами по-рыбьи выпученного фонаря. Все они были совсем простые, дешевые; сувенирный подсвечник, фальшиво утяжеленный псевдолитыми завитками, выглядел среди них уступкой какой-то тайной слабости.
Однако скоро девочка поняла, почему ей смутно нравится этот посудо-хозяйственный клад. Обиходные вещи, имевшие в цедре довольно-таки глупый вид, были, однако, не изображениями, а вещами как таковыми, целиком и полностью самими собой — подлинниками повседневной жизни, представлявшейся отсюда, со странного места, полуямы-полугоры, чем-то завершенным, целиком относящимся к прошлому. Олег выжидательно поглядывал на девочку, играя бровями. Потом он солидно, несколько скрипучим от неудобной позы голоском начал объяснять, что через двести лет здесь обязательно будут копать археологи и найдут старинные вещи в превосходном состоянии, какими они никак не могли бы сохраниться, если бы он специально не заложил их в эмалированное, новое, для того и купленное ведро. Все более воодушевляясь, сверля фонарем укладку несколько уже испачканных сокровищ, Олег доказывал девочке, что такую работу пора вести на государственном уровне и в масштабах страны: в интересах непрерывной и сознательной науки создавать хранилища современной истории или даже сразу специальные музеи, чтобы после не склеивать осколки и ничего уже не утрачивать. Он излагал все это напористо и вместе с тем уклончиво, явно чего-то недоговаривая и даже стыдясь. Но девочка уже и сама поняла, что Олег попросту сделал то, что отчаялся найти, — своими руками соорудил себе богатую находку, открытие и, копаясь на почужевшем без присмотра пятачке, испытывает за грядущего археолога весь его азартный трепет и восторг. Было понятно без слов, что нежность Олега к людям, выпученные поцелуи, резкие пожатия, смех — все имеет ту же искусственную природу. Просто Олег показывает, как надо, как он хочет, чтобы обращались с ним, и думает, что внезапные ласки вызывают у людей одно лишь умиление и благодарность.
глава 6
Все-таки девочка с удивлением ощущала, что действительно благодарна ему. Их прогулка парой, принадлежность друг другу — все это было сделанное, ненастоящее, и однако же это было и заставляло верить, что счастье можно как-нибудь собрать вручную, из самого простого, что имеется вокруг. На минуту девочка пожалела, что не оставила ничего из украденных вещей: им было бы самое место в такой вот машине времени с заплаканной от снега крышкой, это окончательно утвердило бы значительность, какую девочка видела в своих незнакомках. В сущности, девочка поступала так же, как Олег: посредством вещи пыталась стать похожей на одну из уверенных дам — стать похожей, а значит, своей, родной, почти что приемной дочерью. Сейчас, на холоде, на жестком ветру, от которого последние на ветках листья мотались, будто жестяные сбитые указатели, девочка чувствовала, что могла бы рассказать Олегу и о своем стыде за мать, и о кражах-любовях, возбуждавших у нее все меньше радости, все меньше надежды.
Она могла и хотела довериться ему, но ей мешали то косолапые кружения Олега, когда он ногами наваливал землю на закрытое ведро, то разные препятствия на пути с пустыря, мелькавшие в луче фонарика и сразу пропадавшие в бугристой темени, граничившей с небом такой же беспредметной линией, какой на карте одна страна граничит с другой. Была известная сладость откладывать исповедь на потом, на второе свидание, в котором девочка не сомневалась. Когда они выбрались на шоссе, полное мокрых огней, черное затертое пятно под кирпичным зубом среди тонкого снега, отливавшего слепотой, уже казалось чем-то нереальным, — девочка подумала, что Олег почти истратил, истер очарование этого места и скоро перестанет сюда приходить. Шоссе зажигалось от фар и резко темнело позади пролетавших машин; в заводских воротах, шевеля огни какой-то ожидающей техники, с гулким лязгом ехала решетка. После пустыря все вокруг казалось сиюминутным, новым; снег, напорошенный на бетонный забор, на коренастые двухэтажки с мертвыми печными трубами, белел, как следы свежеоторванных бумажных этикеток. Только нежность загустевших хлопьев была все та же: водянистые, с тенями, они летели наискось световым тоннелям многолюдной сигналящей ночи и исчезали, едва коснувшись текучей черноты, вспыхивая живым огнем перед бешеными моросящими колесами. Плавные тени как бы удваивали движение и делали хлопья гораздо более материальными, чем это обычно присуще снегу, — такими же предметами, как тяжкие автобусы или черные резкие фигурки людей, — поэтому их растворение воспринималось как крайнее, предельное проявление любви.
