Евангелие от Иисуса - Сарамаго Жозе (книги бесплатно без онлайн .txt) 📗
Ну вот и я, — присел на борту, так что Иисус и Бог остались от него на равном расстоянии, причем на этот раз лодка даже не качнулась, как будто вновь прибывший сумел сделаться невесомым и не из бездны выплыл, подобно левиафану, а парил в воздухе, только делая вид, что сидит. Вот и я, повторил он, надеюсь, успел вовремя — как раз к разговору. Да мы уж давно разговариваем, но самой сути пока не затрагивали, отозвался Бог и добавил, обращаясь к Иисусу: Это Дьявол, легок на помине. Иисус поглядел на одного, потом на другого и увидел, что не будь у Бога бороды, они были бы похожи, как близнецы: Дьявол, правда, выглядел моложе, морщин у него было меньше, но и это можно списать на оптический обман или на его умение отводить глаза. Я знаю, кто это, отвечал он, четыре года провел в его обществе, только тогда его звали Пастырь. Надо же с кем-то общаться, сказал Бог, со мной нельзя, с домашними твоими ты сам не захотел, вот и остается один Дьявол.
Я его не искал, он меня нашел сам или же это ты отправил меня к нему. На самом деле ни то, ни другое: мы с ним, так сказать, согласились на том, что для тебя это будет наилучший выход из положения. Значит, он знал, что говорил, когда устами обуянного им безумца назвал меня твоим сыном? Более или менее. То есть я был обманут вами обоими? Да, как и каждый человек на свете.
Ты говорил, что я не человек. Говорил и подтверждаю, можно сказать, что ты — ох, забыл как это называется, — а! перевоплотился. Ну а теперь что вам от меня надо? Ему — ничего. Но вы здесь вдвоем, я же видел, что его появление тебя не удивило, следовательно, ты ждал его. Это не совсем так, но, впрочем, затевая любое дело, надо иметь в виду и держать в уме Дьявола. Но если то, о чем ты собираешься говорить со мной, касается лишь нас двоих, зачем он здесь, почему ты не прогонишь его? Прогнать можно мелкую сволочь, которая у него на службе, если те позволят себе словом или действием что-то не то, а Дьявола, как такового, — пожалуй что нет. Значит, он явился потому, что наш разговор касается и его? Сын мой, запомни мои слова: все, что касается Бога, касается и Дьявола. Пастырь — позвольте нам время от времени по старой памяти называть его так, чтобы не упоминать лишний раз врага рода человеческого, — слушал их молча и безучастно, словно речь шла вовсе и не о нем, и всем своим видом опровергал только что прозвучавшее из Божьих уст веское утверждение. Но стоило лишь Иисусу произнести: Ответь мне теперь на мой второй вопрос, — как стало видно, что безразличие его напускное и он явно насторожился, хоть по-прежнему не произносил ни слова.
Бог глубоко вздохнул, оглянулся по сторонам и пробормотал так, словно только что открыл для себя нечто неожиданное и забавное: Я и не подумал об этом — чем не пустыня? Потом перевел взгляд на Иисуса, помолчал и, как бы смиряясь с неизбежным, начал: Чувство неудовлетворенности, сын мой, было вложено в душу человеческую творцом всего сущего, мною то есть, но чувство это, как и все, что я создал по собственному образу и подобию, я отыскал в собственной душе, и протекшее с той поры время не уничтожило его, напротив, признаюсь тебе, что оно сделалось сильнее и острее. Бог снова помолчал, давая возможность оценить свое вступление, и продолжал: Вот уж четыре тысячи четыре года, как я стал богом иудеев, а народ этот по природе своей сложный, вздорный, беспокойный, но мы с ним достигли некоего равновесия в наших отношениях, поскольку он принимает меня и будет принимать, насколько способен я провидеть будущее, всерьез. Стало быть, ты доволен? — спросил Иисус. Как сказать: и доволен и нет, а вернее, был бы доволен, если бы не это свойство неуемной моей души, твердящей мне ежедневно: Да уж, отлично ты устроился, после четырех тысячелетий забот и трудов, которые не вознаградить никакими, даже самыми щедрыми и разнообразными жертвами, оставшись богом крошечного народца, живущего в уголке мира, сотворенного тобой со всем, что есть в нем и на нем, — и скажи-ка ты мне, сын мой, могу ли я быть доволен, постоянно имея перед глазами это мучительное противоречие? Не знаю, отвечал Иисус, я мир не сотворял, оценить не могу. Оценить не можешь, а помочь — вполне. В чем и чем? Помочь мне распространить и расширить мое влияние, помочь мне стать богом многих и многих иных. Не понимаю. Если ты справишься с той ролью, что отведена тебе по моему замыслу, я совершенно уверен, что лет через пятьсот-шестьсот я, одолев с твоей помощью множество препятствий, стану богом не только иудеев, но и тех, кого назовут на греческий манер католиками. А что же это за роль? Роль мученика, сын мой, роль жертвы, ибо ничем лучше нельзя возжечь пламень веры и распространить верование. Медовыми устами произнес Бог слова «мученик» и «жертва», но ледяной холод внезапно пронизал все тело Иисуса, а Бог смотрел на него с загадочным выражением, чем-то средним между интересом естествоиспытателя и невольной жалостью. Ты же сказал, что дашь мне власть и славу, пробормотал Иисус, все еще трясясь от озноба. Дам, дам, непременно дам, но, как мы с тобой и договаривались, после твоей смерти. А зачем они мне после смерти? Видишь ли, ты не умрешь в полном смысле слова, поскольку, как мой сын, будешь со мной, при мне или во мне, я пока еще окончательно не решил. Да что это значит — «не умру в полном смысле слова»? Это значит, что тебе до скончания века будут воздавать в храмах и у алтарей такие почести, что — я уже сейчас могу тебе это сказать — в будущем мне придется немного потесниться, ибо люди позабудут меня — первоначального Бога, но это не так важно: малую малость не разделишь, а от большого не убудет. Иисус взглянул на Пастыря, заметил на губах его улыбку и понял. Теперь понимаю, зачем здесь Дьявол: если твоя власть распространится на иные страны и другие народы начнут поклоняться тебе, то тем самым увеличится и его могущество, ибо твои пределы — это его пределы, ни пядью больше, ни пядью меньше. Верно, сын мой, совершенно верно, меня радует твоя проницательность, доказательство коей — в том никем не замечаемом обстоятельстве, что нечистая сила одной религии не может действовать в другой, равно как и бог, если предположить, что он вступил в противоборство с другим богом, не сможет ни одолеть его, ни потерпеть от него поражение. Скажи, как я умру? Мученику подобает смерть тяжкая и желательно позорная, так легче тронуть сердца верующих, сделать их чувствительней и отзывчивей. Нельзя ли без околичностей сказать, как я умру? Ты умрешь смертью тяжкой, мучительной и позорной, тебя распнут на кресте. Как моего отца? Отец твой — я, не забывай этого. Если мне еще можно выбирать, я выбираю его, даже если и был в его жизни час позора. Выбирать тебе нельзя, ибо ты сам избран. Я отказываюсь от нашего договора, порываю с тобой, потому что хочу жить как все. Ну к чему эти пустые слова, сын мой, неужели ты до сих пор не понял, что ты в моей власти всецело и что, как бы ни назывались все эти документы, где в качестве одной из сторон фигурирую я, — договор, контракт, пакт, соглашение, — кончаются они все одинаково, бумаги и чернил на эту концовку уходит мало, и написано там просто и ясно, без околичностей и обиняков, следующее: Все, чего хочет Бог, становится законом, обязательным для исполнения, и даже исключения из правил — вот хоть ты, сын мой, ты ведь несомненное и заметное исключение из правил, ты тоже станешь столь же обязательным, как и само правило, и сделал это я. Но отчего бы тебе, раз у тебя такое могущество, самому не отправиться завоевывать иные страны и народы — это было бы и проще, и, я бы сказал, чище в нравственном отношении. Не могу; нельзя; не позволяет бессрочный и нерасторгаемый договор, который мы, боги, заключили между собой, обязуясь никогда впрямую не вмешиваться в чужие распри, и потом, хорош я буду на площади, перед язычниками и толпами идолопоклонников, когда стану убеждать их, что они молятся ложным кумирам, а истинный бог — я, такую свинью один бог другому не подложит, и ни один бог не допустит, чтобы творилось в его владениях то, что он сам бы считал недостойным творить во владениях чужих. Стало быть, вы людей используете как орудие? Именно, сын мой, именно так: из человека можно выстругать любую ложку, от первого крика до последнего вздоха он всегда готов подчиняться, скажешь ему «Иди» — он идет, скажешь «Стой» — стоит, скажешь «Назад» — возвращается, человек на войне ли, в мире — ну, в широком смысле этих слов — это самая большая удача, которая выпадает на долю богов. А ложка, сделанная из того материала, каким я являюсь, чему послужит? Ты станешь ложкой, которую я опущу в котел человечества и которой зачерпну человеков, уверовавших в нового бога, каким стану я. Зачерпнешь и сожрешь? Незачем мне их пожирать, они сами себя пожирают ежечасно.
