Пирамида, т.2 - Леонов Леонид Максимович (читать хорошую книгу полностью txt) 📗
На протяжении полутора поколений интеллектуальные машины продвинулись с мелких должностей до высоких постов, что и надоумило обоих цезарей на создание судебной автоматики, весьма назревшей в связи со всеобщим умножением преступности. По мере развития машинной морали все чаще древние инстинкты в виде ужасных злодеяний вываливались на газетные листы подобно внутренностям из распоротой утробы – вместе с их темным содержимым. Антикоррозийный сплав изобретенных механизмов полностью исключал подкуп или тормозящие эмоции вроде жалости или подобострастия. Впрочем, в головной приставке на плечах у главного судьи в височном углублении над ухом предполагался секретный шуруп для поправки в щекотливых случаях вручную. Уже было совсем провозглашенная ликвидация тюрем сопровождалась вообще упрощением пенитенциарной системы с переводом ее, по старинке, в сугубо болевой регистр. После кратковременного пребывания в одной из наглухо герметических камер сравнительно небольшого, скромной архитектуры здания нарушитель выходил наружу, если мог, не только перекованный к лучшему, но и побритый, хотя первое время и неразговорчивый. Некоторая жестокость мероприятия, сама по себе оправданная значительным снижением себестоимости правосудия с одновременным повышением его пропускной способности, уравновешивалась сверх того юридическим усложнением дознания, чем всегда мерился гуманистический уровень эпохальной юрисдикции. Если еще недавно судьба человеческая решалась по анкетно-опросной шкале всего в три пункта, без права кассации, ныне помимо всяких улик и версий учитывалось почти безграничное множество мотивов, определяющих поведение особи, так что неожиданно на первый план выступало обычно опускаемое судом соображение – не является ли самый закон подстрекающим обстоятельством к его нарушению, преступление начисто растворяется в некой предопределенности, что и вынудило перепуганных цезарей отложить судебную реформу впредь до выяснения, какой абсолютный критерий следует считать опорным при оценке человеческого поведения. Тут-то и случился знаменательный эпизод, когда машины пожалели людей. На своей межведомственной конференции выступивший в прениях один доцентского ранга агрегат обратился к собратьям с призывом уберечь род людской как главную разновидность доисторической фауны от участившихся коротких замыканий с тенденцией к самоистреблению. Предлагалось добровольным почином самих сервомеханизмов соорудить предохранительное устройство в виде двух, по штуке в каждом полушарии, цезарских статуй с портретным сходством и в супернатуральную величину. Помещавшиеся у них в середке вертикальные сердечники из сверхмягкого железняка в молибденовом кожухе, то есть практически без износу, автоматически включались по мере накопления ругательного электричества, и тогда высокочтимые господа в пальто из серого порфира с лазоревой прожилкой, не покидая постаментов, вступали через океан во взаимоискровое препирательство даже с произнесением идиоматических выражений, пока не иссякнет заряд и вновь не прочистится атмосфера. Словно сговорившись, оба цезаря расценили представленные проекты как злостное намерение отвлечь массы от борьбы, даже вступить в сговор с противником. По решению своих же коллег крамольный доцент был подвергнут четвертованию ацетиленовой горелкой без права перевоплощения даже в канцелярские скрепки.
Все чаще такой заправской жутью веяло от Никаноровых пророчеств, что хотелось, записав некоторые из них на меди несмываемыми чернилами, закопать впрок для чьего-то сличенья с действительностью, если бы, конечно, нашлось там – чего. Гротескное вступленье к старо-федосеевскому апокалипсису с правдоподобным поиском земного позитивного ключа-критерия к усложнившимся секретам бытия представилось мне вдруг всего лишь виньеткой в стиле Доре – с забавными харями и монстрами на фоне непроглядного мрака, в котором просматривались уже вовсе не смешные лики. В понятном томлении духа как ни заглядывал я рассказчику моему в темные глазницы под космой нависавших волос, так и не мог прочесть наперед – какого рода мрачный эпизод будет вставлен под конец в эту причудливую оправу.
Никанор Васильевич приметил мои уловки нетерпенья.
– Что-нибудь беспокоит? – парикмахерским тоном справился он, может быть, испытывая свою власть надо мною.
Я намекнул виновато, как коротка летняя ночь и долга намеченная им дорога.
– Знаете, при толстой книжке, как бы ни захватывала, всегда не терпится в последнюю страничку заглянуть!
– Вот я и веду вас напрямки, лучше туда не торопиться! – с недобрым видом обнадежил он.
За стеной в полную силу бушевала гроза, огнем и ливнем внахлест полосовала содрогающийся домик со ставнями. Бросалось в глаза несоответствие жалкой добычи и прилагаемых усилий, но именно отрешенность от мира под завесой дождя придавала встрече нашей значительность посвященья в тайну. Если поначалу частые вспышки и громовые, вослед им, раскаты и заставляли оглядываться на дикую всклокоченную рощу в окне, донельзя искаженную сбегающей по стеклу водой, потом все ушло куда-то. Вдруг совсем близко застучала капель с протекающего потолка. Приковавшись взором к растекавшейся лужице, бездумно силился я угадать – что будет здесь через год, через сто и еще в миллион раз позже, когда осуществятся Никаноровы предсказанья. Почти удушьем сопровождалась мысль о себе и о разногласных современниках моих, спрессованных в одном и том же слое доисторического ила на дне еще не существующего моря, но и в голову не приходило проветрить нежилую духоту, такая снаружи хлестала непогода. Тем временем поводырь мой в грядущее успел удалиться от меня на век-другой, если не больше. Я догнал его на подступах к наиболее ответственному, хотя и спорному преддверию к апофеозу человеческой истории. Как и обещался, в очевидном намерении уложиться со своим апокалипсисом до утра, Никанор повел меня туда прямой, настолько стремительной дорогой, что не рассмотреть стало опознавательные вехи по сторонам – где и когда произошла развязка. Да и трудно было требовать от рассказчика обстоятельного разбора всей бездны в миллиард лет, по счастью, разделяющей нас от того всечеловеческого эпилога. Довольно невеселые картинки готовились мне впереди, но еще глупее было бы ждать развлекательного гопака в той предпоследней стадии старческого разрушенья, на которой всего подробней остановился мой рассказчик. Когда целый день, всю жизнь идешь навстречу солнцу, то всегда так случается, что вдруг оно начинает светить тебе в спину, и тогда видишь длинную, торопящуюся в сумрак ночи, тень свою на земле. Впрочем, местами возникало у меня подозренье, что успокоительное число нулей в долгожительстве людском играет у Никанора лишь подсобную роль поэтического образа, характеризующего сумму постигших нас к тому времени перемен. И, к сожалению, вовсе не представляется возможным установить достоверность изложенных ниже описаний применительно к первоисточнику: на каких именно из Дуниных сновидений строил он свои прогнозы.
Нельзя было не согласиться с моим вожатым, что заключительная страничка людей начиналась с довольно грозных предзнаменований. Имеется в виду прежде всего полная атрофия того гормонального чувства бессмертия, что двигало предшествующие общественные формации и в самой ничтожной примеси к хлебу, стали и бетону упрочняло сооруженья нашей цивилизации во времени. Вдруг под воздействием опустошительных изобретений и не менее самоубийственного развенчания самых священных табу обнажилась крайняя эфемерность жизни, уже неспособной сохранять себя. Так что планете оставалось только сменить устарелую, усталую кожу, всю свою биопленку в целом, как не раз уже поступала в своем геологическом разбеге. Получалось, по Никанору, что под совместно-благодетельным воздействием медицинских наук, социальных преобразований и улучшенной коммунальной обслуги более производительно, особенно в развивающихся странах, трудился яростный пистолет размноженья. А задача разместить все прибывающие людские толпы на прежней площади требовала и более частых переукладок населения, нередко напоминавших упаковку чемодана с применением колена. С другой стороны, возрастающая, любой ценой, тяга к освоению окружающей неизвестности влекла за собою умножение новых интеллектуальных качеств и, следовательно, потребностей без надежд на своевременное их удовлетворение. Это в свою очередь порождало обостренные социальные трудности даже при наличном техническом могуществе, кстати, тоже не уравновешенном равновеликими моральными ценностями. На достигнутой высоте лишь поистине ангельские крылья могли бы удержать род людской от срыва. Они, возможно, отросли бы подобно иным первостепенным нашим органам и способностям, что были призваны к бытию бессознательным волевым усилием предков за какой-нибудь миллион лет, которого теперь уже не имелось у нас в запасе. И если отдельная личность человеческая подвергалась ускоренному истиранию в машине прогресса, ставшего изнурительной, в перманентной одышке, гонкой к неведомой энтропической цели, то и самое тело, рассчитанное всего лишь на воспроизводство вида, начинало сдавать, гореть и как бы плавиться от перегрузки обязанностей, не поспевая за беспечной тоталитарной мыслью. Люди вышли за пределы уютной, достаточно просторной и благодатной ниши размерами в шар земной в неизвестность, не поддающуюся осмыслению человека и потому обрекающую его на жестокий и страшный финал.
