Наталья - Минчин Александр (библиотека электронных книг .txt, .fb2) 📗
Мы все смеемся: в мире нет такого, что бы повлияло на Борин аппетит.
После обеда мы сидим в номере и играем с папой в «подкидного», это его любимая игра. Борик проигрывает, хотя и играет в эту игру сильно.
— Везет тебе, Боря, — говорит папа.
Тот грустно улыбается.
— Ладно, — говорит отец, — скрашу тебе существование.
Он достает бумажник в виде кожаного портмоне. Б. напрягается.
Отец вынимает красноватую купюру и говорит:
— Вот тебе десяточка, — он всегда деньги зовет ласково.
Б., по-моему, забывает про тридцать три триппера.
Поздно вечером мы возвращаемся. Не буду ждать, решаю я, завтра позвоню. И от этого мне становится легче. Я тороплю ночь взашей.
— Доброе утро, Наталья.
Ее голос немного, но удивлен:
— Доброе утро, Санечка.
— Мне надо увидеть тебя срочно.
Ее голос сразу тревожится:
— Что-нибудь случилось, Саня?
— Да, я не видел тебя три дня…
Ее голос становится ласковым:
— Санечка…
— Наталья?..
Ее голос задумывается:
— Хорошо… в четыре часа, где мы с тобой встретились в первый раз.
— Спасибо, Наталья.
— Не надо так говорить, Санечка. До свидания.
Трубка вешается. Мне радостно-грустно. Сегодня я ее увижу. Отчего мне все это напоминает агонию конца?
В Лужниках уже нет снега. Как тогда. Она опаздывает, я выхожу из дверей стеклянного метро и вхожу опять.
Наконец она появляется, опоздав на двадцать минут. Я ничего ей не говорю: у меня пусто и тревожно внутри.
Она касается моей щеки:
— Извини, Санечка. Я долго собиралась, хотела тебе понравиться.
Я беру ее за руку, и мы выходим наружу, направляемся к теннисным кортам.
— Наталья…
— Да, Саня?
— Я думаю…
— Что нам надо с тобой поговорить.
Я невольно улыбаюсь:
— Ты читаешь мои мысли.
— Не только твои, но и свои. Только не будь таким солидным и надутым, Саня, как старый дед на внучкиной свадьбе.
Я грустно усмехаюсь ее шутке. Почему-то отпускаю ее руку и иду сам. Какой она становится далекой и недостижимой, почти чужой, даже когда я ее не вижу три дня.
— Хорошо, Санечка, — она моментально становится серьезной, — нам действительно надо поговорить. Я согласна. Я знаю.
— Что с тобой происходит, Наталья? Если раньше я каждый день видел тебя, то теперь это бывает реже, чем дни рождения. По-твоему, это нормально? Я понимаю, что, возможно, тебе это стало неинтересно. Поигрались, и хватит, тогда проще сказать, чем умалчивать, выкручиваться.
— Что ты говоришь, Саня. Все же совсем не так. Я желаю тебя видеть, я мечтаю тебя видеть. Но я не могу с тобой видеться, — она вздрагивает.
— Почему?
— Милый, я не могу развестись с ним. У ребенка должен быть отец. Плохой, хороший, но отец. У Аннушкиного отца карьера, разведясь с ним, я испорчу ему его жизнь, — это не страшно: я испорчу Анне ее жизнь, будущее. Я знаю, мой милый, все то, что ты говоришь, правда и истинно. Ты, возможно, и заменил бы ей… стал бы больше для нее, любил бы ее, она тоже, я уверена, она уже любит только тех, кого люблю я… Ты хороший, чистый, и я верю каждому твоему слову, но ты — не отец, прости, ты никогда не сможешь заменить ей отца! Возможно, ты станешь еще бо́льшим и многим… для меня, но не для нее. А она — все в моей жизни. Она ее смысл и свет. Мне ночами снятся одни и те же сны: ты да она.
У меня сжалось горло, она впервые ставила нас вместе: ее, маленькую богиню, и меня.
Наталья прервалась, мы шли молча, и я глядел, уставившись в асфальт.
— Санечка, ты прости меня, я не хотела тебе об этом говорить… вообще никогда. Я не хотела тебя расстраивать. Зачем? Достаточно, что я переживаю одна. Прости меня.
— Что ты, Наталья, не говори так, ты ни в чем не виновата, — мой голос дрожит. Голос мой проклятый противно дрожит.
— Санечка, но я хочу видеть тебя, я не могу без тебя. Ты знаешь, я не Каренина и меня не волнует эта двойная жизнь, хотя бы потому, что у меня нет с ним никакой жизни. Но каждый Божий день жуткие скандалы. Он проверяет меня по часам, приезжает в институт и отвозит домой — с ним такого не было. Но не он волнует меня.
Она вздохнула.
— Саня… я начинаю до безумия… влюбляться в тебя…
Я схватил ее руку и сжал так, что она хрустнула.
— …и я, я начинаю забывать свою дочь: я думаю о тебе постоянно. Так нельзя. Я чувствую себя преступницей. Я возненавижу тогда себя. Я должна жить для нее, и только, она мне слишком дорого досталась. Я чуть…
Она задыхалась. Я никогда не видел, чтобы она была так взволнована.
Она повернулась и, не сказав ни слова, прильнула ко мне.
Мы прошли все корты, обойдя по набережной, и вышли с другого конца стадиона, в самую глухую, тихую часть его.
Мы ничего больше не говорили… было все понятно. Мы все понимали. Взрослые невзрослые люди.
И как назло ни одна машина мимо не проехала. И физически, рельефно, осязаемо чувствовалось, как уходит что-то горячее из нас, желающее вырваться немедля.
Я бросаюсь под военный газик, который едва успевает и останавливается.
У солдатика забавный стриженый затылок.
— Таганка, — говорю я, — три рубля.
— Я не могу, мне надо полковника…
— Пожалуйста, очень важно, тебе если мало, я дам пять.
— Это достаточно, но времени нет у меня.
Наталья стоит в стороне и смотрит, никуда не глядя.
— Не можешь?
— Пойми ты…
Я достаю десятку, кладу ему в карман гимнастерки и говорю:
— Наталья, уже…
Мы садимся на заднее сиденье, он откидывает спинку, пропуская.
И наши губы, как очумелые, одурелые, голодные, озверелые, никогда, никогда не насыщавшиеся, сливаются.
— Куда на Таганку? — газик несется, нарушая, по-моему, даже нарушения правил уличного движения.
— Ладно, — говорю я, — давай на самой площади, а то тебя и правда из армии уволят.
Он смеется, а наши губы сливаются вновь.
Солдатик останавливается на площади у кинотеатра. Отбрасывает сиденье, помогая Наталье, машина тесная, я подаю ей руку, и ее нога касается асфальта. Она грациозна.
— Наталья, ты ослепительна.
Она кивает задумчиво.
— Я не знала, Санечка.
— Ну, я понесся, — говорит солдатик. — Спасибо, друг, — он хлопает по гимнастерке, — мне столько в месяц не платят.
— На здоровье.
Наталья, сверкая, смотрит на меня. Машина уносится.
— Ох, Саня, Саня…
— Ты же хотела, чтобы быстро…
Она внимательно смотрит в мои глаза, в какую-то бездонную глубь.
— Или я ошибся…
Она касается губами моего уха.
— Нет, Санечка, ты не ошибся… Ты никогда не ошибаешься. Я хочу те… чтобы мы быстрее шли.
Мы идем, стараясь не торопиться, и торопимся.
На углу площади одинокий автомат. Она смотрит внимательно на него.
— Ты хочешь позвонить?
— Да, Саня… если только тебе это не очень неприятно, — она смущена.
— Что ты, Наталья, конечно.
Она входит в будку автомата, доставая двушку. Как у нее изящно даже это получается. Набирает номер.
Я отхожу от будки подальше. Стою и разглядываю ее. Она действительно сегодня прекрасна. Я не верю, что эта женщина, стоящая сейчас отдельно от меня, принадлежит мне, близка, она моя, — и я снюсь ей.
Внезапно она вешает трубку на рычаг и выходит ко мне белая как полотно.
— Саня… — она давит рыдание.
— Что случилось, Наталья, ты вся побелевшая?
— Аннушка заболела… — я едва успеваю схватить ее за плечи, она уже падала.
— Это мое наказание за тебя, Санечка, — шепчут ее губы, неживые.
Она как будто невменяемая, она бормочет:
— Мне надо быть дома, мама будет звонить через полчаса.
Она падает лицом в мою шею и уже не сдерживается. Слезы градом текут сквозь рыдания. По-моему, она оплакивает меня тоже.
Я хватаю такси как ненормальный и только говорю ему «быстро», «быстро», ничего не соображая.