Историческая личность - Брэдбери Малькольм Стэнли (читать книги TXT) 📗
Говард стоит у стола и ловко, аккуратно нарезает хрустящий хлеб. Кухня принадлежит ему одному, но затем дверь открывается. В ней появляется Майра Бимиш в платье, которое выглядит так, словно его сшили из мешковины.
– Вот ты где, – говорит она, входя, – ты выглядишь как очень модный крестьянин. Где Барбара?
– Не знаю, – говорит Говард, – она как будто исчезла, ну я и занялся этим.
– Хо-хо, – говорит Майра, сидя на краю стола в своем мешковидном платье. – Ну, да не важно, ты как будто отлично справляешься. Ты и готовишь?
– У меня есть несколько специальностей, – говорит Говард.
– Что же, Говард, – говорит Майра, – как-нибудь мне надо будет их испробовать.
– Генри приехал? – спрашивает Говард.
– Нет, Генри не приедет, – говорит Майра, – он сидит дома в глубокой депрессии, потому что не может работать над своей книгой.
– Я думал, он спас большую часть своих записей, – говорит Говард.
– А хотя бы и спас, – говорит Майра, – но с одной рукой на перевязи, а другой сломанной и в гипсе писать он толком не может.
– Да, пожалуй, – говорит Говард, – но приехать на вечеринку он мог бы.
– Так, Говард, – говорит Майра, – он не хочет тебя видеть. Он винит тебя, знаешь ли. Ты их подначивал.
– Но обычно он так хорошо понимает другую точку зрения, – говорит Говард, – а политика ведь не бескровное дело.
– По-моему, это было ужасно, – говорит Майра. – Все эти вопящие люди. Я спаниковала. Я убежала.
– Всякий здравомыслящий человек спаниковал бы, – говорит Говард.
– Смеешься надо мной, – говорит Майра, – ты ведь знаешь, что я для всего этого не подхожу. Я же настоящая обывательница.
– Но в любом случае ты приехала, Майра, – говорит Говард.
– Ну, я не делаю всего того, что Генри хочет, чтобы я делала, – говорит Майра, – правду сказать, я предпочитаю делать то, чего он не хочет, чтобы я делала. А мне захотелось увидеть тебя, чудесный ты мужчина. – На столе движение; Майра внезапно наклоняется и целует Генри, угодив наискосок по носу. – То есть с пожеланием счастливого Рождества, – говорит она.
– А, – говорит Говард, – счастливого Рождества и тебе.
Майра сосредоточенно наклоняется над своей черной сумочкой и засовывает в нее руку.
– Не думаю, – говорит она, вынимая что-то из сумочки, – не думаю, что ты все еще помнишь тот раз в моей спальне.
Говард смотрит на нее; она достала зеркальце и, опустив голову (ее нос поблескивает в свете плафона), разглядывает губную помаду, ее рот образует круглое «О».
– Так давно, Майра, – говорит Говард.
– Я знаю, ты с тех пор везде побывал, – говорит Майра, – объезжая приход. Но загляни как-нибудь, хорошо? Теперь будет по-другому. Я была глупа тогда. Теперь я не так занюханно буржуазна. Я знаю, сколько я упустила.
– Но как же ты и Генри? – спрашивает Говард. – Я думал, вы снова вместе.
– Вы с Барбарой снова вместе, – говорит Майра, – но у вас передовой брак. Он вас так уж в узде не держит, верно? До нас ведь дошли все слухи о том, что обнаружил мистер Кармоди.
– Не верь всему, что слышишь, – говорит Говард. – Да, Барбара и я научились принимать образ жизни друг друга.
– Ты хочешь сказать, что Барбара научилась принимать твой, – говорит Майра, – или была вынуждена за неимением ничего лучше.
– Это работает в обе стороны, – говорит Говард.
– В любом случае, – говорит Майра, – Генри придется принять мой. Мы снова вместе, но на моих условиях, Говард, мой мальчик. На моих условиях. Теперь это тоже брак интеллигентного типа.
– Но что получает от него Генри? – спрашивает Говард. – Честно ли это по отношению к Генри?
– Я тебя не понимаю, Говард, – говорит Майра, – это твою неожиданную озабоченность. Генри имел Флору Бениформ. Следовательно, я могу делать то, что хочу я. Это же справедливо?
– Ну, Флора в первую очередь лечебный курс.
– О, я знаю, что ты и там побывал. Флора в первую очередь классическая сучка, переодетая в современный костюм. Ну да я уверена, что и ты тоже.
– Сучка? – спрашивает Говард.
– Нет, лечебный курс. И нам всем требуется лечебный курс. Это эпоха лечебных курсов. И мне требуется его пройти.
– Но я не могу не думать о Генри, – говорит Говард, – о том, что с ним. Он в депрессии, он беспомощен, разве он не нуждается в тебе?
– Это на тебя не похоже, Говард, – говорит Майра.
– Меня заботит Генри, – говорит Говард.
– Ты его презираешь, – говорит Майра, – ты и твои приспешники ломаете ему руку, разбиваете ему нос, когда он пытается поступить с умеренной порядочностью. Ты презираешь его нравственные принципы. А потом, когда никто в этом не нуждается, ты вдруг выражаешь озабоченность, сочувствие к нему. Он предпочтет обойтись без них, Говард. Обрати их на меня.
– Ку-ку, малыш, – говорит Мелисса Тодорофф, которая немножко покачивается на пороге в своем тартановом платье, – не плеснешь ли винца, которое ты прячешь, мне в стаканчик?
– Извините, Мелисса, – говорит Говард, беря бутылку.
– А может, тебе следует просто лить его вот сюда в мое горлышко, – говорит Мелисса Тодорофф, входя в кухню.
– Я к вам недостаточно внимателен? – спрашивает Говард, наливая вино.
– И еще как, – говорит Мелисса, беря его под руку, – даже близко не подходил уж не знаю сколько времени.
– Ну, как вечеринка? – спрашивает Говард.
– Там такое творится, – говорит Мелисса, – что соски дыбом встают. Эй, приветик, Майра. Как идут делишки?
– Я как раз ухожу, – говорит Майра, беря свою сумочку. – Мне лучше вернуться к Генри, не правда ли?
– А-ха-ха, – говорит Мелисса, глядя, как Майра выходит за дверь в своем мешковидном платье, – я чего-то натворила?
– Не знаю, – говорит Говард, высвобождая руку, и снова начинает нарезать хлеб, – конечно, вы однажды запустили булочкой в Генри.
– Господи, ведь и правда, – говорит Мелисса Тодорофф с веселым рубящим смешком, – а потом мы его затоптали. Она что, ушиблена этим?
– Не знаю, ушиблена ли Майра, – говорит Говард, – но…
– Но вот Генри еще как ушиблен, – говорит Мелисса, – у него рожа ушиблена, и рука ушиблена, и жопа ушиблена, и весь он ушибленный.
– Совершенно верно, – говорит Говард.
– Ну, так он встал на пути справедливости, – говорит Мелисса, – а знаешь присловье: не нравится жар – уходи из кухни. Может, потому она и ушла из кухни.
– Может быть, – говорит Говард.
– Ого-го-го, вот был денек, верно? – говорит Мелисса Тодорофф, вспоминая. – Я по-настоящему сорвалась с катушек. Вот уж ка-айф. Свобода и освобождение казались реально реальными. Люди скандируют, толпы ревут, все требуют всеобщего блага. Будто Беркли, Колумбия, Венсенн. Мы все были такими красивыми. Потом – хлоп! – булочкой. Все было так распахнуто и просто. Будем ли мы такими еще когда-нибудь?
– Это случилось всего пару недель назад, Мелисса, – говорит Говард.
– Знаешь присловье, – говорит Мелисса, – в политике неделя – до-олгое время. Фантастика. Тогда были активные действия. Люди действительно что-то чувствовали. Но что с этим произошло?
– Это по-прежнему тут, – говорит Говард.
– Знаешь, в чем беда с людьми теперь? – говорит Мелисса с глубокой серьезностью. – Они просто больше ничего не чувствуют.
– Да, не так, как на прошлой неделе, – говорит Говард.
– Во всяком случае, меня не щупают, чтобы почувствовать, – говорит Мелисса.
– Ночь еще молода, – говорит Говард.
– Но не так молода, как бывало прежде, – говорит Мелисса. – А если серьезно, кто сейчас где-либо добирается до реальных, коренных, радикальных проблем этого века?
– Кто? – спрашивает Говард.
– Я тебе скажу кто, – говорит Мелисса, – никто, вот кто. Кто теперь все еще аутентичен?
– Вы кажетесь очень и очень аутентичной, – говорит Говард, нарезая хлеб.
– О Господи, нет, черт, неужели кажусь? – говорит Мелисса Тодорофф в агонии. – Неужели я реально кажусь тебе такой? Это не так, Гов, это просто ширма. Я более аутентична, чем все эти другие сукины дети, но я не аутентична так, как я определяю аутентичность.
