Жить, чтобы рассказывать о жизни - Маркес Габриэль Гарсиа (книги бесплатно без онлайн TXT) 📗

Тем не менее он научил многих писать статьи для своих периодических изданий. Открывал он их с большой помпой и оставлял ради высоких политических постов или для создания больших и разрушительных организаций.

Его сына я видел в то время два или три раза, не более, и всегда в компании моих приятелей. Меня поразило, что в таком молодом возрасте он рассуждал как умудренный опытом старик, но тогда я и не думал, что годы спустя мы оба посвятим себя смелой журналистике. Не думал я и о лживости журналистики как ремесле, да и как наука она тогда меня интересовала меньше, чем юриспруденция.

На самом деле, пока не настал тот день, я не предполагал, что журналистика будет меня интересовать. В тот день Эльвира Мендоса, родная сестра Плинио, взяла у Берты Сингерман, декламатора из Аргентины, срочное интервью, которое полностью изменило мое предвзятое представление о профессии и открыло мне неизвестное дотоле призвание. Это было больше, чем просто классическое интервью, состоящее из вопросов и ответов — которые, как и прежде, вызывают у меня столько сомнений, — оно было одним из самых необычных интервью, печатавшихся когда-либо в Колумбии. Годы спустя, когда Эльвира Мендоса стала уже журналистом с международным именем и одним из моих лучших друзей, она рассказала мне, каким отчаянным способом ей удалось избежать неудачи.

Приезд Берты Сингерман был главным событием дня. Эльвира, возглавлявшая женский раздел в «Сабадо», попросила разрешение у своего отца на интервью, тот дал разрешение с некоторой опаской, связанной с отсутствием у нее опыта. В редакцию журнала входили тогда самые известные интеллектуалы того времени, и Эльвира попросила их помочь ей составить список вопросов. Но вся редакция была на грани паники после того пренебрежения, с которым Берта приняла молодую журналистку в президентском люксе отеля «Гранада».

Начиная с первых же вопросов, знаменитость принялась получать удовольствие, отклоняя их как проявление глупости или полного невежества. Она и не подозревала, что вопросы составлял талантливый писатель из тех, кого она прекрасно знала и кем так восхищалась во время своих визитов в Колумбию. Эльвире оставалось только смирять свой вспыльчивый характер, проглатывать слезы и стойко выносить подобное презрение. Неожиданное появление мужа Берты Сингерман спасло репортаж, потому что именно он, обладая изысканным тактом и хорошим чувством юмора, разрядил ситуацию, которая начала перерастать в серьезное столкновение.

Эльвира написала не заранее подготовленные вопросы с ответами, а репортаж о грубой и невоспитанной знаменитости. Воспользовавшись спасительным вмешательством супруга, она сделала его главным действующим лицом встречи. Берта Сингерман пришла в страшную ярость, когда прочитала интервью. Но «Сабадо» был уже самым популярным еженедельником, и его тираж взлетел до ста тысяч экземпляров, это в городе с населением в шестьсот тысяч человек.

Хладнокровие и остроумие, с которыми Эльвира Мендоса использовала глупую заносчивость Берты Сингерман, чтобы показать ее истинное лицо, впервые натолкнули меня на мысль о возможностях репортажа не просто как блестящего способа передачи информации, но и гораздо большего: как литературного жанра. Прошло не так много времени, и я проверил это открытие на собственном опыте, и пришел к мысли, которая подтверждается для меня и по сию пору, что роман и репортаж — это сыновья одной матери.

Тогда я только экспериментировал с поэзией: сатирические стихи в журнале колледжа Святого Иосифа, лирическая проза или сонеты о любви, написанные в подражание манере группы «Камень и небо» и напечатанные в единственном номере журнала Национального лицея. Немного раньше Сесилия Гонсалес, моя приятельница из Сипакиры, уговорила поэта и эссеиста Даниэля Аранго опубликовать мою шансонетку, она была напечатана под псевдонимом, мелким шрифтом в самом дальнем углу воскресного приложения «Эль Тьемпо». Публикация не взволновала меня и не заставила ощущать себя поэтом больше, чем я был. Напротив, после репортажа Эльвиры я понял, что в моем сердце, спит журналист, и я задался целью разбудить его.

Я стал читать газеты иначе. Камило Торрес и Луис Виллар Борда, которые меня в этом поддержали, напомнили мне об обещании Хуана Лосано печатать меня на страницах «Ла Расон», но я был готов предложить всего два выверенных технически стихотворения, которые считал сделанными, не выражающими мою душу. Друзья предложили поговорить с Плинио Апулейо Мендосом о моем сотрудничестве в журнале «Сабадо», но моя стеснительность защитила меня от неверного шага: мне еще много недоставало, чтобы пробовать себя со столь скромными познаниями в новом деле.

Мое открытие принесло немедленную пользу, в последующие дни я истерзал себя угрызениями совести. Мне стало ясным, что все, что я написал в прозе, в стихах, и даже мои лицейские работы были наглыми подражаниями группе «Камень и небо». Я решил с этих пор писать совсем иначе.

Первое мое действие заключалось в том, что я набросился на наречия образа действия, с окончанием на «но» (стремительно, энергично и т. д.), я понял, что они значительно обедняют повествование. Моя одержимость в этой борьбе вынуждала меня находить более богатые и выразительные формы. Вот уже продолжительное время в моих книгах нет ни одного такого наречия, за исключением прямых цитат. Не знаю, вероятно, мои переводчики заметили и переняли, в силу своей профессии, эту стилистическую паранойю.

Дружба с Камило Торресом и Вилларом Борда вскоре вышла за пределы учебных аудиторий и редакционной комнаты, и мы больше времени проводили на улице, а не в университете. Они горели медленным огнем жесткой непримиримости к политической и общественной ситуации в стране. Полностью погруженный в постижение тайн литературного ремесла, я и не пытался понять их бесконечный анализ и мрачные предчувствия. Но их влияние на меня все-таки было заметнее других, даже самых приятных и полезных знакомств того времени.

В университете на занятиях я, наоборот, не мог добиться успеха. Я всегда сожалел о том, что относился непочтительно к достоинствам именитых преподавателей, которые терпели наше пренебрежение. Среди них был и Альфонсо Лопес Мичельсен, сын единственного дважды избранного в XX веке президента Колумбии. Думаю, именно из-за этого у всех создавалось впечатление, что ему предназначено судьбой стать президентом уже по праву рождения.

Он являлся на свою кафедру «Введение в юриспруденцию» с раздражающей пунктуальностью, в великолепных кашемировых пиджаках, сшитых в Лондоне. Он занимался, не глядя ни на кого, с отрешенным видом, свойственным близоруким умникам, которые всегда словно немного витают в далеких мечтах. Его уроки казались мне заунывными монологами, как, впрочем, и все, что не имело отношения к поэзии. Но некая тоска в его голосе обладала гипнотической силой некоего заклинателя змей. Его разностороннее образование в области литературы уже тогда имело прочную основу, и он умел применять его письменно и устно.

Я смог оценить его только годы спустя, когда мы вновь познакомились и стали друзьями уже за пределами сопорозного состояния кафедры. Его репутация жестокого политика питалась почти магическим личным очарованием и опасной прозорливостью угадывать тайные намерения людей. На самом деле этого он хотел меньше всего. Несмотря на это, самой выдающейся способностью его как политического деятеля было удивительное умение создавать исторические ситуации одной-единственной фразой.

Со временем мы стали хорошими друзьями, но в университете я не был самым усердным и прилежным учеником, и из-за моей непреодолимой застенчивости я всегда держался отчужденно, особенно с людьми, которыми восхищался. Поэтому я был очень удивлен, когда он вызвал меня на итоговый экзамен в конце первого курса, даже несмотря на мои постоянные прогулы, благодаря которым я заслужил репутацию невидимого ученика.

Я использовал свою старую уловку — отклониться от темы разговора с помощью риторических приемов. Я понял, что учитель догадался о моей хитрости, но, видимо, воспринял ее как литературное развлечение. Но в агонии экзамена я совершил единственную ошибку, употребив понятие «право давности», и он поторопился спросить у меня его определение, чтобы убедиться, что я действительно понимал, о чем говорил.