Последнее искушение Христа - Казандзакис Никос (прочитать книгу txt) 📗
С другой стороны, не будь Бога, человек погиб бы от голода, страха и холода, потому как рождается он беззащитным, но если бы и уцелел, то ползал бы слизняком среди львов и вшей, а если бы ему и удалось благодаря непрестанной борьбе подняться на четыре свои конечности, то никогда не смог бы избавиться он от горячих и нежных объятий матери своей обезьяны…»
Так думал Иисус, впервые в тот день столь глубоко осознав, что Бог и человек могут стать единым целым. Ранним утром он вышел на дорогу, ведущую к Иерусалиму, держа в объятиях Бога, и отправился с Ним в путь, разделяя с Ним одну и ту же тревогу; земля сбилась с пути и, вместо того чтобы подниматься к небу, спускалась в ад, и потому оба Они — Бог и Сын Божий — должны бороться, чтобы вывести землю на путь истинный.
Потому Иисус так торопился, шагая по дороге широким шагом, охваченный желанием поскорее встретиться с товарищами и начать борьбу. Солнце, поднимавшееся от Мертвого моря, птицы, которые щебетали, растревоженные его светом, вздрагивавшие в воздухе листья деревьев и дорога, стелившаяся белым полотном до самых стен Иерусалима и увлекавшая его вперед, — все это кричало, взывая к нему: «Торопись! Торопись! Мы гибнем!»
«Я знаю, я знаю это, — отвечал Иисус. — Я иду!»
Ранним утром его товарищи крались вдоль стен по еще пустынным улочкам Иерусалима, да и то не все вместе, но по двое: Петр с Андреем, Иаков с Иоанном, а впереди, сам по себе, Иуда. Они испуганно озирались по сторонам и быстро продвигались вперед, опасаясь, как бы их не настигли. Добравшись до Давидовых врат, они свернули налево, в первый узкий переулок, и, крадучись, проскользнули в таверну Симона Киренянина.
Шарообразный толстяк, хозяин таверны, с распухшим красным носом и распухшими красными глазами, выглядел заспанным, словно только что поднялся с соломенного тюфяка. До поздней ночи он пил запоем со своими завсегдатаями, пел песни и буянил, почему и уснул совсем поздно, а теперь нехотя и в скверном расположении духа очищал губкой прилавок от остатков пиршества. Он уже стоял на ногах, но еще не проснулся. В полусне ему представлялось, будто он держит губку и чистит прилавок… Так вот, маясь между сном и пробуждением, он услышал, как запыхавшиеся люди входят в таверну, и обернулся. Глаза у него чесались, во рту было терпко, в бороде запуталась шелуха жареных тыквенных семян.
— Кто вы, окаянные? — хрипло прорычал Симон. — Когда вы наконец оставите меня в покое? С самого утра явились обжираться и напиваться? Я не в духе, убирайтесь прочь!
Проснувшись от собственного крика, он мало-помалу распознал своего старого друга Петра и его товарищей — галилеян, подошел, посмотрел на них вблизи и расхохотался.
— Ну, и морды! Спрячьте языки, чтобы не свисали наружу, держите свои пупки, не то развяжутся со страху! Тьфу на вас, чтоб не сглазить, молодцы галилейские!
— Ради Бога, не буди людей своим криком, Симон! — ответил Петр, закрывая ему рот ладонью. — Запри дверь. Царь умертвил пророка Крестителя, не слышал? Отрубил ему голову и бросил ее на поднос…
— И хорошо сделал! Пророк все уши ему прожужжал из-за того, что тот взял жену брата своего. Очень хорошо! На то он и царь, чтобы поступать как вздумается. А потом, раз уж мы заговорили об этом, и мне он порядком надоел: «Покайтесь! Покайтесь!» Нет уж, брат!
— Но он собрался умертвить всех, кто принял крещение. На всех на них уже наточены ножи. Мы тоже приняли крещение. Понимаешь?
— А кто вас заставлял принимать крещение, болваны? Так вам и надо!
— Но и ты тоже принял крещение, хмельная бочка! — обрушился на него Петр. — Не ты ли сам рассказывал нам об этом? Чего разорался?
— Это было совсем не так, негодный рыбачишка! Не принимал я крещение! Разве это крещение — нырнул да искупался? Все то, что внушал лжепророк, в одно ухо влетело, а из другого вылетело. Так поступают все, у кого голова на месте, вы же, пустоголовые… Лжепророки — что зайцы с епитрахилью, ни дать ни взять. «Окунайтесь», — говорят они, а вы — бултых, и окунулись, подхватив простуду. «Не убийте вши в субботу, ибо это великий грех!» Да если вы ее не убьете, так она вас доконает! «Не платите подушной подати!» Вы не платите, а потом — бац! — и вам отрубают голову! И поделом! Так что давайте-ка лучше присядем да пропустим по одной. И вы придете в чувство, и я проснусь!
В глубине таверны темнели две толстые бочки: на одной был нарисован красной краской петух, на другой, темно-серой краской — свинья. Симон наполнил кувшин из бочки с петухом, взял шесть стаканов и прополоскал их в лохани с дурно пахнущей водой. Винный запах подействовал на него, он проснулся.
В таверну вошел слепой и остановился у двери. Зажав между колен посох, он принялся настраивать старую-престарую лютню, сухо покашливая и поплевывая, чтобы прочистить горло. В юности Элиаким был погонщиком верблюдов. Как-то в полдень, проезжая через пустыню, он увидел нагую женщину, купавшуюся в канаве с водой, и вместо того, чтобы отвернуться, впился бесстыжим взглядом в красавицу бедуинку. На беду, ее муж развел за скалой огонь и, сидя на корточках, готовил пищу. Увидав погонщика верблюдов, который приближался, пожирая глазами наготу его жены, он бросился к нему, прихватив пару горящих углей, которые погасил в глазах погонщика… С того самого дня несчастный Элиаким обратился к псалмам и песням, ходил по тавернам и домам Иерусалима с лютней, то прославляя милость Божью, то воспевая наготу женщины, и, получив за то кусок черствого хлеба, горсть фиников и пару маслин, отправлялся дальше.
Он настроил лютню, прочистил горло, вытянул шею и затянул свой любимый псалом: «Помилуй меня, Боже, чрез великое милосердие Твое и чрез обилие сострадания Твоего прости мои прегрешения…» Тут появился хозяин таверны с кувшином вина и стаканами. Услыхав псалом, он пришел в ярость и завопил:
— Хватит! Хватит! Ты тоже прожужжал мне уши. Заладил одно и то же: «Помилуй… Помилуй…» Чтоб ты пропал! Это я согрешил, что ли? Это я пялился на чужих жен, когда они совершают омовение? Бог дал нам глаза, чтобы мы ничего не видели, — разве ты этого до сих пор не понял? Стало быть, так тебе и надо. А теперь, давай-ка, убирайся отсюда!
Слепой снова взял посох, зажал лютню под мышкой и, не проронив ни слова, потащился прочь.
— «Помилуй меня, Боже… Помилуй меня, Боже…» — раздраженно продребезжал хозяин таверны. — Давид наслаждался созерцанием чужих жен, этот вот слепой человечишка наслаждался созерцанием чужих жен, а страдать за это должны мы… Нет уж, брат!
Он наполнил стаканы вином, и все выпили. Затем налил вина в свой стакан и выпил уже сам.
— Пойду поставлю для вас в печку баранью головку. Отменнейшая закуска — пальчики оближешь!
С этими словами Симон проворно выскочил во двор, где стояла им же сооруженная небольшая печь, принес веток и виноградных лоз, развел огонь, сунул внутрь на сковороде баранью голову и вернулся к гостям — жизнь его была немыслима без вина и болтовни.
Настроение у гостей было, однако, нерадостным. Сгрудившись у огня, они вперили взгляд в дверь и сидели, словно на раскаленных углях, порываясь уйти. Чуть слышно перебросились между собой несколькими словами и тут же умолкли. Иуда поднялся и стал у двери: ему было противно видеть этих трусов, потерявших со страху голову. Как спешили они от Иордана до Иерусалима, как ввалились в эту таверну на окраине города с сердцем, готовым выскочить из груди! А теперь сидят, словно зайцы, прижав уши к спине, дрожат и пятки у них уже чешутся, чтобы снова дать стрекача… Да пропадите вы пропадом, молодцы галилейские! Благодарю тебя, Боже Израиля, что не сотворил меня таким, как эти морды! Я родился в пустыне и создан не из мягкой галилейской земли, но из бедуинского гранита! Все вы ластились к нему, давая клятвы и поцелуи, а теперь уповаете только на ноги, спасая собственную шкуру, я же, дикарь с волосами зловещего цвета, головорез, не покину его и буду ждать здесь, пока он не возвратится из Иорданской пустыни, узнаю, что он принес с собой, а тогда уже и приму решение, потому что я не дрожу за свою шкуру и единственное, что меня тревожит, — это страдания Израиля!
