Хазарские сны - Пряхин Георгий Владимирович (полная версия книги txt) 📗
— Пойдем, покажу кое-что, — тронули Сергея за плечо.
Вышли из храма, пошли вдоль разваленных, разобранных на кирпичи, на домашние и дачные нужды построек и почти начисто съеденной, изглоданной кирпичной же огорожи, спустились к воде. У самой кромки ее останки намертво вделанной в кирпичную кладку металлической кованой калитки — выдрать ее окончательно, приспособив под вышеперечисленные нужды, разуверившиеся верующие так и не смогли. Из-под узенькой, потайной калитки каменные ступеньки уходят прямо под воду. Окаменевшие, тоже как ступеньки куда-то, пни догнавали вокруг: видимо, калитка действительно скрыта была от посторонних глаз купами вековых дерев. Одна-единственная корявая яблоня полоскала, согнувшись, выродившиеся свои яблочки в мутном Дону. Спустились еще на ступеньку: ботинки уже в воде.
— Ступени плача, — возвестил секретарь. — Ад местного значения.
Сергей недоуменно посмотрел на него.
— Ну да. Монастырь-то женский. А казачки, знамо дело, баловались. Не обделяли вниманием — со своими, станичными-то, опаснее: отцы-братовья и голову снести могли. А эти — божьи твари. Безответные. Христовы невестушки — всяких там косеньких, убогеньких туда не брали. По этим ступенькам и сносили в ночи монашеньки приблудный приплод свой Дону. Много тут невинных душ уплыло и слез горьких девических Дону добавлено.
— Фантазируешь, небось?..
— С места не сойти! — с шутливым жаром побожился дежурный атеист. И они еще постояли над этим пересохшим, тайным, горько-соленым донским притоком. А потом обошли монастырь и спустились еще чуть ниже по теченью. Здесь, на берегу, уже трещал костер, и пар из черного котелка, наподобие паровозного, взывал к немедленной посадке: шофер Петя, чей «козлик» стоял поодаль, еще с утра поставил браконьерского «паука» и уже разливал тройную, архиерейскую, с петухом — а что за уха без петуха? — по заранее запасливо захваченным солдатским алюминиевым манеркам. И Виктор Иванович при всполохах костра, в который для запаха подложили и сухого донского можжевельника, почти втемную, но удивительно отчетливо и равномерно начислил по стопкам опять же заботливо припасенную с утра чубатым чапаевским Петькою, в очередной раз переметнувшимся от белых к красным, «белоголовую».
— Пора лечиться, товарищ корреспондент!
Хоть в этом возрасте болезни и не бывают хроническими, но лечение все же выдалось продолжительным.
— неслось по-над Доном в молодецком секретарском исполнении: видимо, в казачьем представлении разница в доступности между парижанками и донскими монахинями заключалась лишь в километрах, подлежащих преодолению: с шашками наголо, али руки в бруки.
Под занавес, при ясной луне, прочертившей Дон дополнительной молочно-зыбкой переправою, на три голоса грянули Серегину любимую и опять же имперскую, и опять же сказительно — историческую:
— Вот ты мне скажи, — брал несколько опешившего секретаря за пуговицу Сергей, — почему «неразумным»? Передержал классик: весьма разумный, башковитый, до поры до времени, народец был. Обрати внимание: в этих самых местах. И вовсе не буйный, в пределах своего века.
это они уже в «козлике», в коне железно-брезентовом, в который взгромоздились в потемках, взаимно подпихивая друг друга, и от которого Серёга в своё время и впрямь едва не принял…
— Передержал… — долго бубнил еще Серега. — Как ошибался, ослепленный вместе со всей русской интеллигенцией Наполеоном, и в оценке императора Александра Первого, которого обозвал плешивым щёголем и врагом труда, нечаянно пригретым славою… Бывает — и с классиками тоже бывает, а не только с нами, грешными…
Виктор, вежливо прислушиваясь к столичной болтовне, помалкивал.
Добрались и до знатного бригадира. Два дня проваландались с ним и его бригадою в поле, на взмете зяби. Два вечера бригадирская хатка, стоявшая посреди огромного, поскольку внутри нее подрастала своя некадрированная, развернутая, хотя и маломерная пока, бригадка, огорода, гремела на все село, как колхозная радиоточка: Виктор действительно давно водил дружбу с её хозяином, это видно и по их дружной вечерней спевке, к тому же и из соседних хат подтягивались желающие поглазеть на столичного корреспондента, а также поднять и подтянуть.
В Москву уезжал с ветром в голове: ничего себе знакомство с областью вышло! Виктор доставил его в Михайловку, к поезду, усадил в вагон, заволок в купе многочисленные свертки и оклунки, гостинцы, стало быть. Обнялись на прощанье, ну и все такое, включая знакомство с попутчиками — еще чуть-чуть и поезд тоже приобрел бы дополнительную походную радиоточку.
Про что писать? — ну, не про женский же монастырь и не про поддерживаемый местными комсомольцами сад Серафимовича… А что касается бригадира, так больше всего запомнился драный ученический портфель на драном бригадирском заборе: для писем и газет. Недели две прошло, а Сергей все никак не мог отписаться по этой командировке.
Выручил Сергея Брежнев.
В один из дней влетает в общую корреспондентскую комнату шеф сельского отдела, в котором и проходил Сергей собкоровскую стажировку. Глаза горят — они у него всегда горели после второй — в руках длинная тассовская лента.
— Ты к Калинину ездил? — уставился в Сергея, как будто речь шла о Всесоюзном старосте.
— Да, — стушевался Серега.
— Так он же Герой! Брежнев Указ подписал к Дню работников сельского хозяйства! Гони заметку!..
Вот тут и вспомнился вновь злосчастный портфель.
«Сегодня, в импровизированном почтовом ящике — в детском стареньком портфеле, что висит на штакетнике у многодетного бригадира хозрасчетной бригады хутора Расставановского Серафимовичского района Волгоградской области Александра Калинина, битком будет писем и телеграмм…» — строчил Серега в номер. Так под бойким, в силу обстоятельств, художественным пером, портфель превратился в «старенький», а драный, как старческие зубы, забор — во вполне благородный штакетник…
В деревнях и районах тассовских лент не получали, и хуторяне, да и не только они, простодушно и впрямую связали присвоение землячку, хоть и вкупе с двумя десятками других ударников, со всех концов страны высокого геройского звания с Серёгиным приездом; мол, прибыл, поглядел, подтвердил в столице, что человек хороший (как не подтвердишь после выпитого и спетого!) и — дали!
— Ну, ты даешь! — позвонил наутро Виктор. — Приезжай почаще: у нас еще кандидаты есть. Ну, и насчет телеграмм, — не удержался, поддел, — красиво придумал. Пришлось мне сегодня сразу две отправить: от райкома и от себя лично, чтоб правда искусства совпала с правдою жизни…
Хорошо еще, что про письма не подшкильнул. Которые в Стране Советов ходят дольше, чем при царизме…
Вот этот, оглушительно дремлющий сейчас на корме человек и свел Сергея с Ворониным вторично. Сам он в эти двадцать лет рос так, как растут не в небо, а в землю. Главный зоотехник райсельхозуправления. Начальник этого же управления. Председатель райисполкома в соседнем районе. Первый секретарь райкома партии — вот тут, пожалуй, вышла передышка: друг у Сереги как бы вылез из робы, от струпьев земляных очистился — промытый, выглаженный стал, галстук завязывать научился (в городе же, в области часто ночевать приходится, жены по утрам под боком нету), оклунков-чувалов стесняться стал: в Москву наезжая, к Сереге теперь заявлялся, как отпускник, возвращающийся с югов, с фанерным дырчатым ящичком — культур-мультур, едрена вошь… Мальчишка с хутора, безотцовщина, у которого до сих пор, если разволнуется, остался нервный тик — голову воротит, как будто его взнуздывают, и губы обиженно съезжают на сторону: в детстве, видимо, доставалось по полной программе — дослужился, дорос, дотопал, как сгинувший батька до Берлина, так и он аж до заместителя председателя облисполкома, причем по серьезным вопросам: транспорт и оборонный комплекс — в Волгограде это государство в государстве. Закончил к тому времени заочно еще и финансовую академию ну и, разумеется, совпартшколу. Как же в те времена без марксизьма-ленинизьма.
