Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Дик Филип Киндред (е книги .txt) 📗

— Ой, — испугалась она, увидев его.

— Они ушли, а я остался, — сказал он.

— Я думала, вы все ушли.

— Меня отстраняют на месяц. Без содержания.

Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.

— Когда тебя отстраняют?

— С сегодняшнего дня.

— Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.

Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.

— Замечательно, — сказал он. И вдруг прибавил: — Я сдаюсь.

Она пошла за сигаретой.

— Поезжай домой, ложись спать.

Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной — кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.

— Или останешься?

— Нет, — сказал он. — Поеду.

Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.

— Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.

— Ничем я не хочу заниматься.

— Захочешь.

Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.

— Ты счастливчик, Джим.

— Потому что он не уволил меня?

Она вздохнула и вышла из кухни.

— Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.

Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.

— Ну и денек, — сказала она.

Он вошел и сел рядом с ней.

— А как насчет того, чтобы пожениться снова? — спросил он.

— В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?

— Я, может быть, в хижину поеду, — сказал он.

— В какую хижину?

— В твою. На Русской реке.

— Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.

— Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?

— Завещал, — сказала она с закрытыми глазами.

— Жаль, — сказал он, вспоминая домик — белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.

— Так ты хочешь уехать? За город куда–нибудь?

— Можно было бы, — ответил он.

— Извини, что я ее продала.

Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.

— За сколько сдаете? — спросил он.

— Шестьдесят долларов в месяц. Летом.

Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью — торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон–Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине [53], сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд» [54]. Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.

— Шестьдесят баксов, — повторил он.

Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.

— Это вы, — узнал он ее.

— Да. Мы раньше с братом туда ездили.

Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.

Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.

— Машина у вас есть?

Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, ее выходной день.

— Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.

Он повез ее в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан–Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.

— Люблю морепродукты, — сказала она. — У нас всегда была какая–нибудь рыба. В Болинасе — молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан–Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу — чтобы не свалиться с дороги.

Она произвела на него впечатление веселой, живой девушки. И еще он подумал, что она необыкновенно хороша. На ней была блузка без рукавов и длинная, чуть не до пят, юбка. Черные волосы были заплетены в две косы, в каждой по ленточке.

К двум часам они добрались до Русской реки. До этого они успели по дороге заправиться на бензоколонке и посидеть в придорожной закусочной, в доме из красного дерева с неоновой вывеской, где музыкальный автомат играл «Frenesi» [55]. Диванчики за столиками были забиты школьниками в белых хлопковых рубашках и шортах, поедавшими гамбургеры и пьющими кока–колу. Стоял жуткий гвалт. Они с Пэт пропустили по паре рюмок. Обоим было хорошо. Доехав до Гернвиля, что на Русской реке, они остановились в другой закусочной, тоже из красного дерева и с неоновой вывеской, и выпили еще. До хижины они добрались только к половине четвертого, и оба были уже сильно навеселе.

Домик весь зарос сорняками и ежевикой. Одно из задних окон было разбито. Не так давно поднимавшаяся вода покрыла пол гостиной слоем ила. Сломанное крыльцо просело. Перил, на которые она опиралась на фотоснимке, не было. Дверь пришлось взломать — петли и замок заржавели, — и перед ними предстали разрушенные мышами и сусликами диван, матрасы и стулья. Успели тут побывать и воры — трубы от плиты были украдены. Электричество отключили, газа почти не оставалось.

— Господи, — вздохнула Патриция, выйдя на улицу и устремив взгляд на другую сторону реки. — Извините.

— За два–три дня можно все поправить, — сказал он.

— Правда? Картина ужасная.

Она бросила в воду камешек. На другом берегу плескались в воде дети, казавшиеся отсюда крошечными. На пляже загорали. Предвечерний воздух был горяч и сух. Рядом шелестели на ветру кусты.

— Хорошо здесь, — сказал Джим.

Он разыскал лопату и убрал ил и мусор. При раскрытых окнах и дверях домик быстро проветрился. Пэт, орудуя толстой иголкой с ниткой, заштопала на скорую руку матрасы.

— Но что делать с плитой? Вы же не сможете ничего приготовить. Труб ведь нет, — беспокоилась она.

Его это уже не волновало. Теперь его волновала она.

— Трубы, наверное, можно будет найти, — сказал он. — Да и стекло для окон.

— Ну, как знаете.

На закате дня они пошли пешком в Гернвиль, поужинали там в ресторане, а потом просто сидели и пили пиво. К девяти часам уже ни он, ни она не могли сесть за руль, чтобы ехать обратно, в Сан–Франциско.

— Хорошо–то как, — сказал он, когда они вышли из ресторана.