Нечестивец, или Праздник Козла - Льоса Марио Варгас (полная версия книги .txt) 📗
Он прекрасно знал доводы, которые собирался изложить ему Балагер, и начинал злиться. Это ничтожество считает его настолько старым или усталым, что осмеливается не подчиниться его приказу? Он спрятал недовольство и выслушал его, не прерывая. Балагер творил чудеса красноречия, чтобы то, что он говорил, казалось благодаря обтекаемым выражениям и изысканному тону не таким дерзким. Виктор Алисинио Пеньа Ривера. Его послужной список настолько скверный, запачкан столь постыдными поступками – возможно, несправедливо запачкан, – что это повышение могло бы быть преподано врагами, прежде всего в Соединенных Штатах, как компенсация за смерть сестер Минервы, Патрии и Марии Тересы Мирабаль. Хотя правосудие и установило, что сестры и их шофер погибли в дорожно-транспортном происшествии, за границей эта трагедия тотчас же была представлена как политическое убийство, осуществленное лейтенантом Пеньей Риверой, начальником СВОРы в Сантьяго. Президент позволил себе напомнить, какой скандал подняли их противники, когда по приказу Его Превосходительства он 7 февраля текущего года президентским указом передал во владение лейтенанту Пенье Ривере имение в четыре гектара и дом, экспроприированный государством у Патрии Мирабаль и ее мужа за подрывную деятельность. Шум по этому поводу и до сих пор еще не унялся. Комитеты, организованные в Соединенных Штатах, продолжали мутить воду, выставляли пожалование лейтенанту Пенье Ривере земель и дома Патрии Мирабаль как плату за совершенное им преступление. Доктор Хоакин Балагер призывал Его Превосходительство не дать врагам нового повода талдычить, что он якобы покрывает убийц и пыточников. Хотя, без сомнения, Его Превосходительство помнит, он все же позволит себе повторить, что любимый лейтенант полковника Аббеса Гарсии в клеветнических кампаниях, раздуваемых эмигрантами, постоянно связывается не только со смертью сестер Мирабаль. Но также с тем, что произошло с Марреро Аристи, равно как и с некоторыми странными исчезновениями людей. В этих обстоятельствах было бы неосторожно поощрять лейтенанта подобным публичным образом. Почему бы не сделать это не столь заметно, дать материальное вознаграждение или подыскать ему дипломатический пост в какой-нибудь далекой стране?
Он замолчал и снова принялся мять руки. И беспокойно моргал, чуя, что его старательная аргументация, похоже, не прошла и впереди – нагоняй. Трухильо попридержал клокотавшую внутри ярость.
– Вам, президент Балагер, выпало счастье заниматься самой лучшей стороною политики, – проговорил он ледяным тоном. – Законы, реформы, дипломатические переговоры, социальные преобразования. И так все тридцать один год. Вам на долю достался милый и приятный аспект правления. Я вам завидую! Мне бы тоже хотелось быть исключительно государственным деятелем, реформатором. Но у всякого правления есть еще и грязная сторона, без которой то, что вы делаете, было бы невозможным. А порядок? А стабильность? А безопасность? Я позаботился о том, чтобы вы не занимались этими неприятными вещами. Но только не говорите мне, будто не знаете, какой ценою достигается мир. Какими жертвами и какой кровью. Будьте благодарны, что я позволяю вам не замечать их и заниматься добрыми делами, в то время как я, Аббес, лейтенант Пеньа Ривера и другие бережем покой страны, чтобы вы могли писать свои стихи и речи. Я уверен, что вы с вашим острым умом прекрасно меня поняли. Хоакин Балагер кивнул. Он был бледен.
– Не будем больше о неприятном, – заключил Генералиссимус. – Подпишите повышение лейтенанту Пенье Ривере, пусть это опубликуют завтра в «Гасета офисиаль», и пошлите ему поздравление, собственноручно вами написанное.
– Будет сделано, Ваше Превосходительство.
Трухильо провел рукою по лицу, ему показалось, что он вот-вот зевнет. Нет, ложная тревога. Вот сегодня ночью, пожалуй, вдыхая льющиеся в открытые окна Дома Каобы ароматы цветов и деревьев, глядя в угольно-черное небо с мириадами звезд, он сжал бы в объятиях обнаженное девичье тело, нежное, чуть испуганное, и ласкал бы его изысканно, точно Петроний, чувствуя, как между ног рождается возбуждение, и смаковал бы теплый сок ее лона. И наверняка эрекция будет долгой и сильной, как в былые времена. И он заставит девчонку стонать от наслаждения и насладится сам, и тогда, глядишь, сгинет дурное воспоминание о тощей дурехе.
– Я просмотрел список заключенных, которых правительство намеревается выпустить на свободу, – сказал он уже более нейтральным тоном. – За исключением профессора Монтекристи и Умберто Мелендеса, у меня нет возражений. Действуйте. Вызовите их семьи в Национальный дворец на четверг, во второй половине дня. Там они и получат освобожденных.– Сию же минуту начну действовать, Ваше Превосходительство.
Генералиссимус поднялся со стула и знаком указал карманному президенту, собравшемуся последовать его примеру, чтобы он оставался сидеть. Однако не вышел сразу. Хотелось размять ноги. Сделал несколько шагов прочь от стола.
– Смягчит ли американцев это новое освобождение заключенных? – начал он монолог. – Сомневаюсь. Генри Диборн по-прежнему плетет заговоры. Назревает очередной, считает Аббес. В нем замешан даже Хуан Томас Диас.
Тишина, которую он услышал за спиной – она услышалась ему как что-то тяжелое и липкое, – его удивила.
Он резко обернулся, посмотрел на карманного президента: тот сидел на своем месте недвижно, благостно взирая на него. Он не успокоился. Интуиция никогда его не подводила. А может, это ничтожное человеческое существо, этот пигмей знает что-то?
– Вы слышали о новом заговоре?
Он увидел, как тот энергично замотал головой.
– Я бы немедленно сообщил об этом полковнику Аббесу Гарсии, Ваше Превосходительство. Как делал всегда, едва до меня доходил хоть какой-либо слух о подрывной деятельности.
Он сделал еще два или три шага, не говоря ни слова. Нет, если и есть среди людей режима человек, которого невозможно вовлечь в заговор, то это как раз благоразумный и осторожный президент. Он знает, что без Трухильо он не может существовать, что Благодетель – питающий его жизненный сок, что без него он исчез бы из политики раз и навсегда.
Он остановился у одного из широких окон. Молча и долго смотрел на море. Тучи закрыли солнце, неяркое небо серебрилось облачками; синяя вода отражала небесное свечение. Маленькое суденышко бороздило бухту, направляясь к устью реки Осама; рыбачье суденышко, должно быть, возвращается после лова. Пенный хвост стлался за ним по воде, и хотя на таком расстоянии разглядеть было невозможно, он представил, как кричат над ним чайки и бьют крыльями. Он с удовольствием предвкушал вечернюю полуторачасовую прогулку после того, как зайдет поздороваться к матери, как он пойдет по проспекту Максиме Гомеса и по Авениде, вдыхая соленый воздух под рокот волн. Не забыть надрать уши начальнику вооруженных сил за лопнувшую трубу у ворот военно-воздушной базы. Ткнуть Пупо Романа носом в зловонную лужу, чтобы никогда больше не напороться на столь мерзкое зрелище у порога военного гарнизона.
Он вышел из кабинета президента Хоакина Балагера, не попрощавшись.
Едва отъехали – на углах уже зажигались фонари, люди начинали выходить на улицу, в прохладу, – шофер сказал:
– Сзади за нами идет «наружка». Я на самом деле сожалею, сеньоры.
Антонио с облегчением кивнул. Наконец-то нелепая поездка без цели подошла к концу. Лучше умереть, отстреливаясь, чем сдохнуть, как парочка недоумков. Они обернулись. Два зеленых «Фольксвагена» ехали за ними, метрах в десяти.
– Так не хочется умирать, сеньоры, – взмолился таксист, отчаянно крестясь. – Ради Пресвятой Девы, сеньоры!
– Ладно, давай, как угодно, но езжай к парку, высадишь нас на углу, около скобяного магазина, – сказал Антонио.
Движение было плотным. Шофер изловчился и вырулил между автобусом – люди висели гроздьями в дверях – и грузовиком. Резко тормознул в нескольких метрах от огромного стеклянного фасада скобяного магазина «Рейд». Сжимая пистолет, Антонио выпрыгнул из такси и только тут увидел, что парк сиял огнями, точно приветствовал их. У стен толпились чистильщики ботинок, бродячие торговцы, наперсточники, бродяги и нищие. Пахло фруктами и жареной едой. Он обернулся поторопить Хуана Томаса, тот, полный и усталый, не поспевал за ним. В этот миг позади них раздались выстрелы. Толпа взорвалась криком; люди кинулись врассыпную меж автомобилей, машины наезжали на тротуар. Антонио услышал истерические вопли: «Сдавайтесь, сволочи!», «Вы окружены, идиоты!». Увидев, что Хуан Томас, выдохшись, остановился, Антонио тоже остановился и начал стрелять. Он стрелял наугад, потому что calies и полицейские прятались за «Фольксвагенами», перегородив улицу; движение остановилось. Он видел, как Хуан Томас рухнул на колени, видел, как он поднес револьверное дуло ко рту, но выстрела не услышал – автоматные очереди прошили его. Но он был еще жив. «Я еще не умер, черт подери, еще не умер». Он успел разрядить весь барабан и, уже лежа на земле, все старался попасть рукою в карман, достать стрихнин. Проклятая рука не слушалась. Да и не нужно, Антонио. Он видел сверкающие звезды наступавшей ночи, видел улыбающееся лицо Тавито и снова чувствовал себя молодым.
