Невидимки - Паланик Чак (книги онлайн .TXT) 📗

— Опросы, осмотры, лечение… Мне казалось, все это никогда не закончится.

Наш пикап сбавлял скорость и, подпрыгивая, съезжал с асфальта на гравий или в грязь, продвигался еще немного вперед и останавливался.

На что только не толкает людей бедность.

Все еще лежа на дне кузова, мы осторожно убирали от лица руки. Опилки и навоз к этому моменту уже не кружили в воздухе. Отец Бренди откидывал задний борт, и мы спрыгивали в грязь. И, вглядываясь во тьму, различали длинные стены товарных вагонов. Вагонов остановившегося по каким-то причинам товарного состава.

На вагонах-платформах белели бревна — длинные или короткие, размером два на четыре. Гнутые стенки вагонов-цистерн поблескивали. На хопперах чернел уголь.

Сильно пахло аммиаком. Свежераспиленным кедром. На горизонте брезжил рассвет.

Кузов нашего пикапа наполнялся пиломатериалами. И ящиками с пудингами-полуфабрикатами. А еще коробками с бумагой для пишущей машинки, туалетной бумагой, батарейками, зубной пастой, консервированными персиками, разными книгами.

Вокруг автомобилевозов валялись россыпи бриллиантовых осколков раздробленного защитного стекла. Новенькие машины с чистыми черными колесами беспощадно калечили и растаскивали по частям.

Бренди опускает голову и смотрит в вырез платья на эстрадермовый пластырь на собственной груди. Потом налепляет на вторую грудь еще один кусочек пластыря, прерывисто втягивает в себя воздух и моргает.

— Вся эта ерунда — расследование дела о жестоком обращении с ребенком — закончилась через три месяца, — говорит она. — Позднее в спортзал, где я занималась баскетболом, пришел один человек. Он сообщил, что работает в полиции и желает конфиденциально со мною побеседовать, чтобы поставить точку в связанном с моим несчастным случаем разбирательстве.

Бренди вдыхает, моргает, опять опускает голову, заглядывает в вырез платья, достает зажатый между грудей диск метадона, откусывает половину, а остаток возвращает на место.

Примерочная душная и для нас двоих и для грандиозного сооружения, надетого на Бренди, слишком мала. Бренди говорит:

— Дарвон.

Она щелкает пальцами и просит:

— Быстрее.

Я достаю еще одну розово-красную капсулу, и Бренди глотает ее, не запивая.

— Этот парень, — продолжает она, — пригласил меня к себе в машину. Он спросил, не хочу ли я добавить чего-нибудь, что побоялась рассказать раньше.

Платье разваливается. Шелк трещит по всем швам, тюль лопается в нескольких местах. Бренди говорит:

— Я ответила детективу «нет». А он сказал: «Хорошо. Мне нравятся дети, которые умеют хранить тайны».

В остановившихся вагонах можно было набрать кучу карандашей, новеньких электрических лампочек, болванок для дверных ключей. К тому моменту, когда подъезжали другие люди, наш пикап был набит до отказа. Народ рассматривал, что мы набрали. Десять тысяч шнурков для обуви. Тысячу банок соленого сельдерея. Пятьсот штук вентиляторных ремней, все одного размера. Естественно, использовать все это сами мы были не в состоянии, но могли продать. Что оставалось, приходило в негодность. Большая часть жира, добавляемого в тесто для рассыпчатости, например, становилась прогорклой, мы не успевали его съедать. Портился и лак для волос.

— Тот полицейский, — говорит Бренди, и из-под желтого шелка на ее теле торчит проволока, — он поло-

жил мне на ногу руку и сказал, что дело закроют. Что мою семью больше не будут мучить. Арестуют только отца, которого считают главным подозреваемым. Арестуют, если я ему не помогу.

Бренди вдыхает, и платье еще сильнее рвется, выдыхает, и ее тело все больше обнажается.

— Что мне было делать? — спрашивает она. — Пятнадцатилетняя, я почти не знала жизни.

На платье сотня дыр. Бренди почти голая.

Когда мы все еще находились у разоренного состава, отец говорил, что с минуты на минуту нагрянет охрана.

Он твердил, что наша семья вот-вот станет богатой и обеспеченной, и торопился исчезнуть с места преступления, чтобы у него не отобрали наворованное.

Я прекрасно все это помню.

— Тому полицейскому, — говорит Бренди, — было года двадцать два, не больше. То есть все прошло не так уж и отвратительно, как если бы с дряхлым стариком. Но это не являлось любовью.

Теперь в нескольких местах разрывается и проволочный скелет платья.

— На протяжении долгого времени, — говорит Бренди, — я пребывала в состоянии жуткого смущения.

Вот так я росла, — наблюдая за тем, как мои родители грабят остановившиеся товарные составы. В период с шести до девяти лет на десерт я ела только пудинги светло-коричневого цвета. Теперь я ненавижу пудинги. И светло-коричневый цвет. Особенно светло-коричневый цвет. И вкус пудинга. И запах.

А с Манусом я познакомилась вот как: мне было восемнадцать, к нам пришел один красивый парень. Чтобы спросить, не получали ли мы известий от моего сбежавшего из дома брата.

Он был постарше меня, может, лет двадцати пяти. Его имя я прочла на протянутой парнем визитке. Манус Келли. Независимый оперативный сотрудник. Я сразу обратила внимание на то, что у него на пальце нет обручального кольца.

Он ослепительно улыбнулся и сказал:

— А вы очень похожи на своего брата. Как вас зовут?

— Прежде чем вернуться в машину, — говорит Бренди, — я хочу рассказать тебе кое-что о твоем друге, мистере Уайте Вестингаузе.

О бывшем Чейзе Манхэттене, Нэше Рэмблере, Денвере Омлете, о бывшем независимом оперативном сотруднике Манусе Келли.

Я произвожу в голове элементарные математические вычисления.

Манусу тридцать лет. Бренди двадцать четыре. Когда Бренди было пятнадцать, Манус, возможно, уже являлся частью нашей жизни.

Я не желаю это слышать.

Восхитительного старинного платья больше нет. Шелк и тюль упали на пол примерочной, проволока разорвалась и отскочила. Бренди стоит в нижнем белье, на ее теле еще краснеют пятна.

— Забавно, — говорит Бренди, — но со мной это случается не впервые. Однажды я уже уничтожала чужую одежду.

Баклажанный глаз подмигивает мне.

Я чувствую дыхание Бренди и ее тепло. Она стоит совсем рядом.

— Это произошло в ту ночь, когда я сбежала из дома. Перед исчезновением я подожгла все, что сушилось на бельевой веревке у нашего дома.