Остров - Голованов Василий (хорошие книги бесплатные полностью TXT) 📗

Благодаря Дюма мы знаем Францию трех мушкетеров, даже не подозревая, что это была Франция Паскаля. Франция его «Мыслей», которые связываются в единое, почти математически выстроенное целое, и лишь теперь воспринимаются просто как афоризмы, поскольку нам неведом тот колоссальный накал духа и разума, который подтолкнул создателя Великой и Малой теорем к написанию Теодицеи…

На самом деле, мы ничегошеньки не представляем себе…

С этого открытия начался для меня Париж, неожиданно-острое ощущение своей непричастности ни к Паскалю, ни к этому городу вообще. Это был настоящий шок – глубокий, болезненный. Его, наверно, испытывают все, кто приезжает в этот город, чтобы испытать себя им – а я приехал сюда и за этим. Я думал, что добытым мною сокровищам будет предъявлен тот самый «большой счет», которым измеряется пространство мировой культуры; и вдруг выяснил, что никто не звал меня в это пространство, что я вперся в него, как самозванец, чуть не наступил на могилу Паскаля и едва вспомнил, кто он такой, тогда как здесь любой причетчик, вот этот негр в красной сутане с бритой головой, на затылке которой оставлен островок кучерявых волос – входит к Паскалю запросто. Он привык, он свой, он давно здесь, он знает двери и носит с собою ключи, тогда как я – жалкий турист – даже не статист, а пассивный зритель спектакля, который называется «Париж», в котором этому парню повезло-таки получить роль причетчика…

Это был миг самоуничижения перед великим городом. Париж и в самом деле может испугать: двадцать веков культуры наращивают панцирь такой толщины, что требуется определенное мужество, чтобы смотреть на это.

В томике «Мыслей» Паскаля у меня два года лежали слайды, снятые в 96-м году на Енисее.

«…Ремесло. Мысли.

Все едино, все различно.

Как разнообразна природа человеческая. Какое множество призваний.

И по какой случайности человек обычно принимает то, про что говорят с восхищением. Изящный каблучок…».

Тайга в изящном каблучке.

«…Мыслящая тростинка.

Не в пространстве должен я искать своего достоинства, но в правильности мысли. Владение землями не дает мне никакого преимущества. В пространстве вселенная объемлет и поглощает меня, малую точку; мыслью я ее объемлю…».

Здесь – основа того, что французы называют La Raison, Разум – и одновременно объяснение того, почему мы с ними никогда не сойдемся и не поймем друг друга. И понимание того, что ты по факту своего рождения вынужден следовать иным путем и исповедовать иную правду, иную мудрость, мудрость русского человека, которая никак не может быть разумна, а только, быть может блаженна – оно прохватывает, когда внезапно сталкиваешься с неопровержимостью того, что вот, Паскаль: был. Похоронен здесь. И он – часть этой великолепной цивилизации, один из столпов ее Разума, ее raison d'etre, постичь который мы не в силах, как не в силах оказались создать ничего, подобного ее великолепию…

Тогда откуда было (есть, остается) это желание – выйдя из своих московий, витебсков, одесс, из своих лесов, болот, суходолов что-то доказать Парижу и поразить его? Откуда эта внятная тяга сюда – к абсолютно чуждому нам берегу?

Вот загадка, мсье Паскаль.

Вспомнилась фраза из одного откровенного разговора: «Я знаю, что существует Германия. И дальше: Россия, Сибирь… Но это же слова, не больше, чем слова…».

Первым человеком, написавшим о России по-французски, был Гильберт де Ланноа, странствующий рыцарь, служивший и при бургундском, и при английском дворах и волею случая оказавшийся средь рыцарей тевтонского, а затем и ливонского орденов – разумеется для того, чтобы поучаствовать в их походах и поживиться от побед. Однако ж, магистр ливонского ордена вынужден был разочаровать молодца, сказав, что орден заключил мир с Новгородом и единственное, что может сделать он для жаждущего острых ощущений чужестранца – так это отправить его с поручением в Великий Новгород. Так в 1413 году в русских землях впервые оказывается посланец народа, который мы, чтобы не запутывать дело феодальным поземельным размежеванием, можем назвать французским. Он шел с мечом, вернулся с удивлением. То же самое мог бы, наверно, сказать о себе и Наполеон. На протяжении всего XIX столетия Россия и Франция участвуют в кровопролитнейших войнах друг против друга – но почему-то неприязни между «врагами» не возникает.

И это загадка, мсье Паскаль.

Такая же загадка, как французские книги в библиотеке Пушкина, Толстого, в библиотеке почти каждого тогда образованного русского человека.

Но есть загадки, пожалуй, более романтические. Например колокол странного литья на колокольне в Неноксе, близ Архангельска, средь местных жителей за звонкий голос прозванный «лебедем»; колокол, по верхнему околу которого в одну строку вылита надпись: Damp Anthoine Reverze abbe d'Auchi, damp David du Bus, abbe du Domp-Martin, messire Gille du Bois chir sir de Guinit m'ont donne a nom Marie MDc LX VI. Что означает, что вылит оный в 1566 году усилием преподобного аббата ошийского Антония, аббата доммартэнского Давида и кавалера Жиля дю Буа, которые и дали колоколу имя «Мария» [35].

Где аббатство Оши и Доммартэн и где Ненокса? Как, при каких обстоятельствах и кем был доставлен сюда французский колокол? Когда? Мы не знаем.

Баренц вез в Китай много диковинных товаров, но колоколов у него на борту не было.

Ясно только, что каждое совпадение такого рода не случайно. И я так же не случайно оказался здесь, в дебрях культуры, как когда-то мой друг Поль Нужэм – в Москве.

Он пишет в Сорбонне диплом по Карабчиевскому.

Много ли студентов филфака МГУ помнят писателя Юрия Карабчиевского?

Каждый находит то, что ему необходимо.

Я нашел книжку о Сен-Жон Персе – не лучшую должно быть, но, тогда, там, показавшуюся мне прекрасной, исполненной опасной, пьянящей глубины: «L'etre et le nom» («Бытие и имя»; подглавки: «в поисках очищенного слова», «слово и мера человека»).

Странным образом стихи эти помогают мне вновь и вновь остро пережить пустынность открытых ветрам пространств, подобных пляжу этого дня, ибо сами эти стихи, как стихии. Может быть, Сен-Жон Перс – лучший французский поэт ХХ века. Но девушка за кассой ничего не знала о нем – имя оказалось заклеено ценником и, передавая контролеру название купленной книги, она смешно пыталась выйти из положения, притворяясь, что знает имя автора…

Вполне возможно, что, для нее оно звучало, как Йон Пирс: «…hn Perse». Заклеено ценником было только начало имени.

Сокровищница.

Весь этот город – сокровищница. В музее средневековья, разместившимся в аббатстве Клюни, основанном группой интеллектуалов в XIII веке специально для перевода и истолкования Корана, я ощутил это уже в книжной лавке. Охватило желание купить сразу все, схватить, увезти в свои леса эти книги, которые здесь никому не нужны, чтобы там, у нас, кто-то подивился, а кто-то порадовался и попользовался этим богатством. Через Европу к нам всегда попадали диковины, а Париж – кунсткамера, только по какой-то причине диковинные экспонаты здесь разрешено покупать…