Домой возврата нет - Вулф Томас (книги онлайн .TXT) 📗

Но в ту самую минуту, когда Джордж понял это, уже знал, что так оно и есть, и согласился с этим, его вдруг охватило такое острое ощущение утраты, что от боли и любви он едва не вскрикнул. Неужели так никогда и не обрести обыкновенную правду и уверенность? Неужели пытке не будет конца? В юности, в пылу восторга, объятый благородным вдохновеньем, он всегда представлял себе звездный лик ночи и страстно желал очутиться среди великих мира сего, узнать высокие мечты и высокие думы. И вот мечта сбылась, вокруг те, кому он лишь издали завидовал, — и тут-то видишь: бескорыстное величие рассыпается в прах, а величавая ночь оказывается змеей, что затаилась, свернувшись в самом сердце жизни! Нигде не найти ни слушателя, ни слов для всех страстных и путаных убеждений юности! Видишь, что вера предана, а предатели, осыпанные почестями, сами стали кумирами, подменили собой веру! Видишь, что правда стала лживой, а ложь прикинулась правдой, добро — злом, зло — добром, и вся паутина жизни так переменчива, так непостоянна!

Нет, все совсем, совсем не так, как он некогда предвкушал… И, забыв, где находится, он вдруг судорожно протянул руки в невольном порыве тоски и недоумения.

17. Мистер Хирш умеет ждать

Эстер увидела движение Джорджа и встревожилась — что это значит? Отошла от своих собеседников и направилась к нему, лицо ее выражало нежную озабоченность.

— Как тебе здесь, милый? — быстро спросила она, взяв его за руку и серьезно на него глядя. — Тебя что-то расстроило?

Смятенный, истерзанный, он ответил не сразу, да еще почувствовал себя виноватым из-за только что принятого решения и сердито вскинулся, словно защищаясь.

— С чего ты взяла? — И тут же, взглянув на ее полное нежности лицо, растерянно и отчаянно пожалел о своей вспышке.

— Ну, хорошо, хорошо, — поспешно и умиротворяюще сказала Эстер, потом с натянутой полуулыбкой спросила: — Я просто хотела знать, ты… не скучно тебе? Ведь правда, удачный прием, а? Хочешь с кем-нибудь познакомиться? Кое-кого из гостей ты, должно быть, знаешь.

Он не успел ответить — из толпы выскользнула Лили Мэндл и подошла к миссис Джек.

— Эстер, дорогая, ты слышала… — сонным голосом сказала она и, увидев молодого человека, запнулась. — А, здравствуйте. Не знала, что и вы здесь. — Это прозвучало неодобрительно.

Они с Джорджем уже встречались, но только мимолетно. И сейчас обменялись рукопожатием. И вдруг лицо миссис Джек радостно просияло. Она схватила их соединенные руки и прошептала:

— Мои двое. Двое, кого я люблю больше всего на свете. Вы должны знать и любить друг друга, как знаю и люблю вас я.

Охваченная глубоким волнением, она замолчала, а эти двое все еще не разняли неловко соединенных рук. Наконец смущенно разжали руки, опустили и молча, растерянно глядели друг на друга.

И тут к ним неторопливо подошел Лоуренс Хирш. Спокойный, самоуверенный, он словно бы шествовал сам по себе. Во фраке, руки в карманы, с непринужденностью истинно светского человека он переходил от одного блестящего кружка к другому, хорошо осведомленный, осторожный, любезный, изысканный, невозмутимый, бесстрастный, образец заправилы по части финансов, литературы, искусства и всяческой просвещенности.

— А, Эстер, сейчас я вам расскажу, что нам стало известно об этом деле, — сказал он буднично, хладнокровно, тоном властной, спокойной уверенности. — Казнены два невинных человека. Наконец-то мы получила доказательства — показания, которые не разрешено было обнародовать. Они неопровержимо доказывают, что Ванцетти никак не причастен к преступлению.

Хирш говорил негромко и на мисс Мэндл ни разу не посмотрел.

— Какой ужас! — воскликнула миссис Джек, и когда она обернулась к Хиршу, глаза ее горели праведным гневом. — Чтобы такое могло случиться у нас в Америке! Страшно подумать! В жизни не слыхала такой гнусности!

Тут Хирш эдак небрежно обернулся к мисс Мэндл, словно только теперь ее заметил.

— Да, не правда ли? — сказал он, с обаятельной, однако не слишком настойчивой доверительностью, включая ее в поле своего тихого довольства. — Вам не кажется?..

Лили Мэндл явно не спешила отозваться. Она лишь неторопливо оглядела его, и в глазах ее тлела неприязнь.

— Что такое? — сказала она. И потом, обращаясь к Эстер Джек: — Просто не могу… — Она беспомощно, безнадежно пожала плечами и пошла прочь — чудо чувственной гибкости.

А Хирш… Хирш за ней не последовал даже взглядом. Он и ухом не повел, будто ничего не видел и не слышал, ничего не заметил. Размеренно и плавно он продолжал разговаривать с миссис Джек.

И вдруг заметил Джорджа Уэббера и прервал себя на полуслове.

— А, здравствуйте, — сказал он. — Как поживаете?

Вытащил руку из кармана элегантных брюк и на миг пожаловал ее молодому человеку, потом снова повернулся к миссис Джек, которая все еще горела негодованием от того, что он ей сообщил.

— Бессовестные! Учинить такую подлость! — воскликнула она. — Мерзкие, презренные богачи! Да от одного этого захочешь революции!

— Что ж, моя дорогая, ваше желание может исполниться, — со спокойной иронией сказал мистер Хирш. — Все возможно. И если революция совершится, этот случай, вероятно, не пройдет им даром. Что и говорить, процесс велся чудовищно, и судью следовало сразу же отстранить.

— Подумать только, что есть на свете люди, которые способны учинить такую несправедливость! — возмущалась миссис Джек. И продолжала серьезно, не очень кстати: — Знаете, я всегда была социалистка. Я голосовала за Нормана Томаса. Понимаете, я всю жизнь трудилась, — очень просто, с искренним чувством собственного достоинства говорила она. — Все мои симпатии на стороне трудящихся.

Лицо Хирша стало несколько рассеянным, отсутствующим, словно он слушал уже не слишком внимательно.

— Да, cause celebre [4], — произнес он и с явным удовольствием важно повторил: — Cause celebre.

И, элегантный, изысканный и сдержанный, небрежно сунув руки в карманы фрачных брюк, не спеша зашагал прочь. Направлялся он в ту же сторону, что и Лили Мэндл. Но словно бы вовсе не следовал за ней по пятам.

Ибо мистер Хирш был жестоко уязвлен. Но мистер Хирш умеет ждать.

— О, Бедоз, Бедоз!

Эти странные ликующие возгласы разнеслись по всей огромной комнате — и оживленно беседующие гости смолкли на полуслове, не без испуга обернулись.

— О, Бедоз, ну еще бы! — упоенней прежнего ликовал голос. — Ха-ха-ха! Бедоз! — В смехе звучало торжество. — Это каждый должен, ну конечно же, просто все!

Провозглашал все это Сэмюел Фетцер, старый друг Эстер Джек. Похоже, он был хорошо известен многим из присутствующих, ибо, увидав, кто кричит, гости обменивались улыбками и говорили вполголоса: «А, это Сэм!» — словно этим все сказано.

В мире, к которому он принадлежал, Сэмюел Фетцер был известен par excellence [5] как «книголюб». Да и его внешность говорила сама за себя. С первого взгляда становилось ясно, что перед вами эпикуреец, ценитель изящной словесности, собиратель и знаток редких изданий. Сразу видно — он из тех, кого непременно встретишь в ненастный день в старой, заплесневелой книжной лавке: розовощекий и сияющий, как херувим, он рыщет между полками, вглядывается, наклоняется и порой достает и с любовью перелистывает какой-нибудь ветхий, потрепанный том. При виде Сэмюела Фетцера на ум невольно приходил очаровательный, крытый соломой домик где-нибудь в сельской Англии, трубка, лохматый пес, покойное кресло, уютный уголок у горящего камина, старая книга и потемневшая от времени бутылка старого портвейна. И в самом деле, ликующие клики говорили о том, что здесь не обошлось без старого портвейна. Выговаривая «Бедоз!», он даже причмокивал, словно только что пригубил редчайшего выдержанного вина.

Да и вся внешность его вполне отвечала этому впечатлению. Подвижное, неизменно сияющее лицо восторженного херувима и залысый лоб покрыты здоровым загаром и обветрены, словно большую часть времени он проводит на открытом воздухе. Все прочие гости во фраках и вечерних туалетах, а он явился в коричневых уличных башмаках на толстой подошве, в шерстяных носках, в чуть мешковатых, но модных оксфордских серых фланелевых брюках и ко всему этому — коричневый пиджак, белая не крахмальная рубашка и красный галстук. Можно подумать, будто он только что воротился с долгой прогулки по вересковым пустошам и теперь, в приятной усталости, предвкушает вечер у камелька со своей собакой, бутылкой портвейна и томиком Бедоза. По его виду никак не догадаешься, что это известный театральный режиссер, чья жизнь с самого детства проходит здесь, в Нью-Йорке, на Бродвее, среди самой изысканной городской элиты.