Тринадцатая сказка - Сеттерфилд Диана (онлайн книги бесплатно полные .txt) 📗

ФОНЕТИЧЕСКИЙ АЛФАВИТ

Много лет назад я изучила фонетический алфавит. Все началось с таблицы из учебника по лингвистике в отцовском магазине. Я проявила к нему интерес совершенно случайно – просто однажды воскресным днем я не знала, чем себя занять, и тут меня привлек необычный вид этих значков. В таблице помимо знакомых мне букв попадались весьма странные символы. Там были прописные «№», отличавшиеся по значению от строчных «п», и прописные «V», которые означали совсем не то, что маленькие «у». К некоторым буквам были прицеплены забавные петельки и хвостики, другие перечеркивались горизонтальной чертой. Мне понравилась эта игра, и я заполнила много тетрадных страниц всевозможными сочетаниями, когда, например, «т» своей последней ножкой переходила в «)», а «V» балансировала на верхушке «о», как цирковая собачка на мяче. Когда отцу попались на глаза мои каракули, он разъяснил мне, как графически обозначаются те или иные звуки речи. Я узнала, что с помощью международного фонетического алфавита можно записывать любые слова, которые при этом будут выглядеть как математические формулы, или как секретные шифры, или как надписи на давно исчезнувших языках.

Я как раз нуждалась в исчезнувшем языке – языке, на котором я могла бы общаться с теми, кто исчез. И я много-много раз писала одно и то же особенное слово. Имя моей сестры. Это был мой талисман. Я складывала клочок бумаги с ее именем в сложную фигурку и всегда носила его с собой. Зимой он жил в кармане моего пальто; летом он щекотал мне ногу, будучи запрятан в носок или гольф. Ночью я засыпала, сжав его в кулаке. Я очень бережно относилась к этим бумажкам, но все же порой их теряла и тогда заменяла новыми, а нередко через какое-то время находились и старые. Когда мама однажды заметила бумажку в моей руке и попыталась ее отнять, я проглотила талисман, хотя она все равно бы не смогла прочесть фонетические знаки. Но в другой раз, увидев, как отец подобрал с пола замызганный клочок и развернул его, я не попыталась ему помешать. Когда он прочел надпись, лицо его окаменело, а в его поднятом на меня взгляде была глубокая скорбь.

Он собрался заговорить. Он даже открыл рот, но я поднесла палец к губам, приказав ему молчать. Я не хотела, чтобы он произносил вслух ее имя. Разве он не пытался отгородиться от нее, оставить ее во тьме? Разве он не пытался ее забыть? Разве он не пытался утаить ее от меня? После всего этого он не имел на нее никаких прав.

Я взяла бумажку из его пальцев и, не сказав ни слова, покинула комнату. Присев у окна на втором этаже, я сунула этот замызганный клочок в рот, немного подержала там, почувствовав его сухой древесный привкус, и проглотила. Десять лет мои родители замалчивали ее имя, старались стереть его из своей памяти. Теперь я решила оградить его от них моим собственным молчанием. И всегда его помнить.

Если не считать моей способности с грехом пополам произнести слова приветствия, прощания и извинения на семнадцати языках или повторить наизусть греческую азбуку в прямом и обратном порядке (при том что я не свяжу и двух слов по-гречески), фонетический алфавит так и остался одним из многих источников тайных и бесполезных знаний, унаследованных от моего книжного детства. В то время я его выучила и использовала только для развлечения, а в последующие годы ни разу не пыталась применить его на практике. Поэтому, когда я вернулась из сада в свою комнату и, вооружившись карандашом, начала по памяти транскрибировать череду шипящих, фрикативных, взрывных и вибрирующих звуков, из которых состояла произнесенная Эммелиной фраза, мне пришлось изрядно попотеть, восстанавливая былые навыки.

После трех или четырех попыток я села на край постели, разглядывая цепочку записанных символов. Насколько точной была транскрипция? Меня начали терзать сомнения. Хорошо ли я запомнила сочетание звуков? Между моментом, когда он прозвучали, и моим возвращением в дом прошло около пяти минут. Кроме того, меня могли сбить с правильного пути первые неудачные попытки записи. В конце концов, я вполне могла напутать что-нибудь со знаками фонетического алфавита, которым уже очень давно не пользовалась.

Я шепотом прочла написанное на бумаге. Потом повторила уже быстрее, с нажимом, и подождала, не отзовется ли эхом в моей памяти голос Эммелины, произносящий свою фразу. Ничто не отозвалось. Это была всего лишь неточная транскрипция чего-то неясно расслышанного и плохо зафиксированного в памяти. Пустая трата времени.

Я написала на том же листе тайное имя. Мое заклинание, мой талисман.

Оно никогда не срабатывало и не могло сработать. Сестра никогда не придет ко мне. Я обречена на одиночество.

Я скатала из бумаги шарик и раздраженным щелчком отправила его в угол комнаты.

СТРЕМЯНКА

Моя история, кажется, вам наскучила, мисс Ли? Это был уже не первый подобный вопрос, заданный мне на следующий день после прогулки под луной. Слушая рассказ мисс Винтер, я безуспешно пыталась подавить зевоту и то и дело терла пальцами слипающиеся глаза.

– Извините, я просто устала.

– «Просто устала»?! – воскликнула она. – Да вы похожи на полуожившую мумию! Вам нужно лучше питаться. Что вообще с вами происходит?

Я пожала плечами:

– Просто усталость. Ничего страшного.

Мисс Винтер поджала губы, глядя на меня внимательно и строго, однако я ничего не добавила, и она продолжила свой рассказ.

***

Прошло еще шесть месяцев. Мы ограничили свое жизненное пространство немногими помещениями: кухней (по ночам служившей Джону спальней), гостиной и библиотекой. Мы с Эммелиной спали в казавшейся относительно безопасной комнате на втором этаже, пробираясь в нее из кухни по черной лестнице. Мы перетащили туда матрасы из своей прежней спальни, а двигать тяжелые старинные кровати нам оказалось не под силу. Дом был слишком велик для столь малого количества обитателей, и мы отступили в ту его часть, которую еще могли поддерживать в относительно приличном состоянии. Тем не менее мы не могли совсем забыть об остальном доме, который, подобно отмирающему органу, медленно разлагался по ту сторону запертых дверей.

Эммелина почти все время проводила за изобретением новых карточных игр. «Поиграй со мной. Ну, пожалуйста, поиграй», – без конца приставала она. Иногда я соглашалась. Это были странные игры с постоянно меняющимися правилами; игры, понятные только ей одной. Неудивительно, что она всегда выигрывала, и это приводило ее в восторг. Она по-прежнему любила мыться и часами нежилась в ванне, используя ту воду, что я нагревала для стирки и мытья посуды. Я ей не препятствовала, рассудив, что это только к лучшему, если хоть кто-то из нас может чувствовать себя довольным и счастливым.

Перед тем как мы заперли двери и отгородились от остального дома, Эммелина перерыла шкафы Изабеллы и забрала ее барахло – платья, туфли, духи, украшения, – завалив своей добычей нашу новую спальню. Это было все равно что ночевать в примерочной кабинке. И она носила эти платья, хотя иные из них отстали от моды лет на десять, а иные – вероятно, принадлежавшие матери Изабеллы, – на все тридцать-сорок. По вечерам Эммелина развлекала нас своими эффектными появлениями на кухне в очередном наряде. В этих платьях она казалась старше своих пятнадцати лет; в ней появлялась женственность. Я вспоминала подслушанный разговор между доктором и Эстер («Я вполне допускаю, что она выйдет замуж») и одну фразу из рассказа Миссиз об Изабелле и пикниках («Это была девушка, при виде которой каждый мужчина хотел до нее дотронуться»), и мне становилось тревожно. Но когда она, плюхнувшись на стул, вытаскивала из дряхлого шелкового ридикюля колоду карт и совсем по-детски просила с ней сыграть, я отчасти успокаивалась. На всякий случай я все же следила за тем, чтобы она не появлялась в своих нарядах вне дома.

Джон по-прежнему ходил как в воду опущенный. И все же он как-то сподобился на совершенно невероятную выходку: нашел себе молодого помощника для садово-огородных работ.