Неделя на жизнь (СИ) - Анашкина Екатерина Юрьевна (прочитать книгу txt) 📗
— Мам, не кота, а кошку Дашку, — вяло сопротивлялась Инна, понимая, что спорить бесполезно, — если Нине Николаевне взбрело что-либо в голову, то сдвинуть ее с этого не сможет никакая сила, даже папа предпочитает вовремя сдаться, чтобы не попасть под артобстрел.
Нина Николаевна Королева всю свою жизнь проработала гидом-переводчиком. Имея в арсенале немецкий и венгерский языки, она и сейчас была нарасхват и с работы уходить не собиралась, хотя и намекала неоднократно, что с удовольствием сидела бы остаток жизни с внуками. Инна никогда не жаловалась на отсутствие воображения, но никак не могла представить свою маму в качестве бабушки. Нина Николаевна была полна энергии и сил. Всегда, даже дома, — аккуратная прическа, модно подобранная одежда и неизменные каблуки. Расслабиться себе она позволяла разве что в деревне, где вместо узких туфель, она надевала удобные разношенные «дизайнерские» калоши. Но в городе никогда. Так разве эта молодая красивая женщина может быть бабушкой? Коллеги ее ценили, начальство всячески продвигало, а туристы просто души в ней не чаяли. Виктор Петрович же был врачом от Бога и уже много лет подряд работал заведующим отделением в одном из московских роддомов. Инна родителей своих обожала. В последнее время они виделись не очень часто, но созванивались регулярно — в основном, по вечерам.
До приезда родителей Инна успела выпить чаю, съесть пару наспех приготовленных бутерброда с колбасой и подсохшим сыром, и убрать за Дашкой две лужицы понятного происхождения. Часа два подряд они занимались приведением «селедки под шубой» — как назвала Дашку мама, в божеский вид: мыли в ванной, сушили феном, пытались расчесать свалявшуюся «шубу». Дашка пыталась сопротивляться, но довольно вяло. Папа подремывал на диване в гостиной, когда обессилившую от переживаний и эмоций Дашку внесли ему на осмотр.
— Ну, гинеколог! Теперь твоя очередь. Давай, поведай нам страшную тайну, кого же притащила нам наша дочь — Дашу или Даню? Ты же специалист, должен отличить янь от иня.
— Вообще-то я на людях тренировался, а не на кошках, — Королев-старший протянул руку, куда Инна вложила ему свою бедную измученную находку.
— Худая-то какая! — проворчал отец, надевая на нос очки.
Виктор Петрович не без труда вынес свой вердикт — котенок был очень меховой, к тому же совсем мелкий.
— Дашка это, не Данька. Ну, мать, скоро будем роды принимать! — хохотнул он довольно.
— Еще не хватало! Ну да ладно, поздно уже, пора домой собираться.
— Ма, а может, у меня останетесь, уже ночь на улице!
— Нет уж, завтра на работу, а я высыпаюсь только дома, ты же знаешь. К тому же утром прибывает очередная группа австрийцев, поэтому мне уже в девять часов надо быть в Шереметьево. А я тут с твоей Дашкой весь вечер валандаюсь! — жаловалась Нина Николаевна, обертывая вокруг шеи элегантный кашемировый шарфик.
— Ты покорми ее, только не давай сразу много, а то с непривычки у нее заворот кишок образуется. Все, Витя, поехали!
И вот уже неделю Инна с Дашкой привыкали друг к другу. Теперь хоть не так тоскливо стало возвращаться домой. Котенок каждый раз встречал хозяйку возле двери, спал на ее, Инниной, подушке, успокаивающе бурча в ухо и щекоча кисточкой маленького хвостика. По вечерам они обсуждали разные наболевшие и не очень наболевшие вопросы, — Инна вела свой монолог, обращаясь к ушастому созданию, а та в меру своих способностей подмяукивала.
Одиночество давно стало привычным, с тех самых пор, когда самый главный мужчина жизни признался, что она не та. Совсем не та. Он нашел себе ту единственную и неповторимую, а Инна очень повторимая и, как оказалось, совсем не единственная. «С таким образованием только полная дура может прозябать в школе! Да ты на себя посмотри, как ты выглядишь, да ты же мышь серая, кому ты такая нужна!» То, что вот уже почти год они вдвоем жили только на ее, Иннину, зарплату, он почему-то вспоминать не хотел. Художник, он сутками напролет мог лежать на диване, обдумывая новую гениальную идею. Но все это время он не забывал три раза в день кушать, сбрасывать грязные вещи в корзину для белья и каждый день требовать чистую, выглаженную рубашку.
В тот раз он долго и очень доходчиво убеждал ее в том, что Инна глупая идиотка, поломавшая ему жизнь, хотя она совсем не пыталась возражать. Известие о том, что он от нее уходит, обрушилось совершенно неожиданно, оно раздавило ее подобно тому, как давит ботинок прохожего дождевого червяка — внезапно и безнадежно… Его пламенная речь, наверное, была очень выразительной, но сейчас Инна помнила лишь отдельные фразы, все остальное слилось в монотонный гул… Сначала он пытался выкручиваться, когда она спросила о той блондинке, с которой она его случайно повстречала у метро. Но вопрос, который она задала потом «А целовались вы тоже только из дружеских побуждений?» вызвал бурю эмоций, извержение вулкана, цунами и землетрясение. Человек искусства не может замыкаться в пошлом союзе с одной-единственной женщиной. Ему как воздух необходимы новые эмоции, свежие впечатления и страстные чувства! И если она не в силах понять его и принять таким, какой он есть, то значит все, что было между ними — ошибка! Значит, она черствая, примитивная эгоистка, которой не место рядом с ним!..
Пережидала она это стихийное бедствие, свернувшись клубочком в углу дивана. Казалось, что это никогда не кончится. Побушевав и собрав вещи, он ушел, на прощанье саданув дверью о косяк. Только потом Инна обнаружила пропажу двух бабушкиных колец и броши…
А ведь когда-то она пыталась себя убедить в том, что он и есть та самая большая любовь, которая бывает в жизни раз и навсегда. Красивый, смотрящий на мир с тонкой иронией и немного снисходительно, будто только он один разгадал уже все тайны бытия и мироздания, а все остальные совершают лишь тщетные потуги, чтобы приблизиться к его совершенству. Он наизусть цитировал Блока и Цветаеву, играл не на пошлой гитаре, а на фортепиано и пел не Цоя и Макаревича, а старинные русские романсы. Ему пророчили блестящую карьеру художника, впрочем, справедливости ради нужно заметить, что среди пророков больше всех старалась пророчить его мама. Инну же не покидало чувство собственной неполноценности, так как при взгляде на его полотна она совершенно ничего не понимала и не чувствовала. Нет, она не была человеком искусства, но у нее было четкое убеждение в том, что хорошая картина должна будить эмоции. Неважно, положительными ли они будут, или нет, но они непременно должны присутствовать. Например, она часами могла смотреть на Поленовский «Бабушкин сад». Она как бы сливалась с картиной воедино, ей казалось, что она и вправду ощущает запахи старой усадьбы, сладкий, нежный аромат иван-чая и мягкое тепло июльского дня… А вот полотна Босха вызывали у Инны чувство какой-то гадливости, неизбежности и тоски. Но все же это были впечатления, пусть и негативные, но они были! Глядя же на «полотна» своего единственного, она чувствовала только пустоту. Все эти мрачные закорючки, точки и крючочки будили в ней какую-то вселенскую апатию и скуку. Пару раз она ловила себя на мысли, что неплохо бы вот к этой точке пририсовать пару ножек и ушек, и тогда она станет напоминать больного рахитом и псориазом зайчика. И этот зайчик, хоть и больной, смог бы вызвать в ней хотя бы жалость… И почему все его картины назывались как-то непонятно? «Апокалипсис приходит с муравьями», «Асфиксия любви» и тому подобная чушь. Какое отношение запятая и клякса могут иметь к апокалипсису и уж тем более к любви?! Конечно, поначалу она очень старалась, но понимание так и не приходило. Тогда Инна была уверена, что ошибка именно в ней, тем более, что он всячески подчеркивал ее неосведомленность в вопросах современного искусства.
На первое свидание он подарил Инне букет орхидей и повел в какую-то новомодную картинную галерею, где два часа подряд рассказывал о творчестве современных художников. Все это было романтично до зубовного скрежета, но почему-то Инне этот поход запомнился по другой, более прозаичной причине. Была зима, по полуподвальному помещению гулял страшный сквозняк и молодые люди с длинными давно немытыми волосами кутались в куцые куртчонки и длинные вязаные шарфы. А Инна жестоко мерзла в своей коротенькой шубке и изящных кожаных сапожках. Кроме того, перед выходом из дома она выдула две большие чашки горячего кофе и почти сорок минут проторчала на автобусной остановке. То ли перемерзла, то ли все-таки «догнал» ее в дороге этот проклятый кофе, но в туалет ей хотелось невыносимо. А признаться в этом она никак не могла — отлучка в отхожее место в середине страстного монолога могла поставить жирную точку в только что завязавшемся красивом романе… Как ее не разорвало в тот раз на сотню маленьких Инн, для нее осталось загадкой до сих пор…
