Народный фронт. Феерия с результатом любви - Слаповский Алексей Иванович (читаем книги онлайн без регистрации txt) 📗
И все лежат, даже те, кто страдает неуемной тягой к движению. Им приходится двигаться в кровати – шевеля ногами, руками, головой. Но не вставая.
Но я был облечен полномочиями, о которых знали врачи, и я надеялся, что они сообщили всему персоналу. Поэтому, когда с появлением Ленечки все легли, я остался у окна, пребывая в социальной задумчивости.
– Урод, ты чего стоишь? – удивился Ленечка.
Я приблизился к нему и шепотом спросил:
– Разве Вам не сказали?
– Чего?
– Я теперь организатор Народного Фронта!
– Ты у меня получишь такой фронт! – сказал Ленечка, и я действительно тут же получил.
Ленечка, кроме ударов по голове, использует заламывание руки с одновременным приподниманием тела в воздух. Это больно и действенно, иногда кончается вывихом. Я поспешил, не дожидаясь увечья, добраться до своей кровати. Ленечка успел заломить мне руку, но не успел поднять меня в воздух.
Меня это ничуть не обескуражило, я продолжил работу. В результате за неделю составился следующий список:
– Саломодин, бывший грузчик, о котором я уже упоминал.
– Антон Липов, подписыватель, о нем тоже рассказано.
– Лев Борисович Диммер, финансист.
– Д. П. Копырин, существующий в прошлом.
– Дядя Мамин, не выросший подросток.
Все они готовы были примкнуть к Народному Фронту.
Вскоре завербованы были и остальные:
– Ганауров, которому я пообещал, что после действий Народного Фронта ему будет позволено признаваться в любви всем Женщинам, и никто его за это не накажет.
– Стюшин, миллионер. Он, в отличие от Диммера, попал сюда не нарочно, а по причине подлинного заболевания. Стюшин рос в семье бедных родителей, которые больше всего боялись остаться без денег на так называемый Черный День. Но так получилось, что день этот настал, а деньги именно в этот момент кончились. Была череда унижений, трудностей, отец Стюшина рано умер, а мать заболела.
И Стюшин дал себе слово: стать богатым и никогда не бояться Черного Дня. И очень быстро стал подниматься ценой невероятных усилий, праведных и неправедных. Он считал, что вот заработает миллион долларов на Черный День, и успокоится, потому что на самом деле работать не очень любил.
Однако когда миллион был скоплен, Стюшин решил, что инфляции и кризисы могут обнулить его богатство за несколько лет. Он поднял планку: скопить пять миллионов. Вот тогда можно спать спокойно. И скопил. И действительно спал спокойно несколько дней, а до этого страдал хронической бессонницей. Но тут одного из его знакомых, у которого тоже в загашнике было около пяти миллионов, прижали к ногтю то ли криминальные структуры, то ли властные, то ли те и другие сразу. И человек в одночасье остался гол как сокол, с оставленной ему на бедность парой сотен тысяч долларов, которых, учитывая потребности, а потребности имеют особенность не только меняться, но и менять человека, всем известно, что трудно подниматься наверх, но еще более мучительно спускаться с покоренных вершин.
Дальше началось собственно сумасшествие: Стюшин стал одним из самых богатых людей нашего города, он поднимал планку до 10, 15, 20 миллионов, но все равно не мог спать спокойно. Вдобавок он по телевизору увидел интервью с кем-то из бывших граждан РФ, живущих в Англии, который сказал, что в России, даже имея десять миллиардов долларов, нельзя рассчитывать, что тебя ждет спокойная и сытая старость. Стюшин был обескуражен. Забрать деньги и уехать в Англию он не мог, потому что больная старая мама сказала: «Только через мой труп!» – а он ее любил. Да и родину любил. Понимая, что порог безопасности недостижим, он продолжал работать, стяжать, копить, не спал сутками и неделями. Сумасшествие было естественным результатом этой гонки.
В больнице Стюшина интенсивно лечат, применяя дорогие заграничные лекарства, но пока безуспешно. Стюшин не может видеть спокойно ничего, что плохо лежит, хотя у нас вообще почти ничего не лежит. Кусок мыла, зубную пасту, обломок печенья, огрызок яблока, чьи-то тапочки – всё он тащит к себе под кровать, несмотря на ежедневные наказания. Стюшин, нейтрализованный лекарствами, не буянит, он только прижимает руки к груди и говорит с тоской: «Это на Черный День!» При этом персонал хоть что-нибудь, да оставляет все-таки под кроватью, иначе, если там будет совсем пусто, Стюшин впадет в страшную депрессию, будет стонать, всхлипывать, вскрикивать, не спать ночами – и даже лошадиные дозы лекарств его не приводят в себя.
Я пообещал, что Народный Фронт гарантирует ему сохранность капиталов. Он не поверил, да я и сам сомневался. Тогда я гарантировал от лица Народного Фронта достойную пенсию. Он не поверил – причем так убедительно не поверил, что я и в этом пункте впал в сомнение. Тогда я, впав в азартное вдохновение, известное каждому убеждающему, сказал, что в таком случае Народный Фронт упразднит понятие Черного Дня. Это подействовало разительно. Стюшин весь засветился, до вечера ходил по палате просветленный и впервые за долгое время заснул спокойным сном. Правда, собирать всякие мелочи под кровать не перестал, приговаривая при этом: «Черного Дня, может, и не будет, но мало ли…»
8. Паутинин Эрнест Теодорович, человек, который ничего о себе не рассказывает (врачи тоже умалчивают), но свою болезнь скрыть не в силах, а она тяжелая: Паутинин в один прекрасный для всех, но не для себя, день разучился понимать, где право, где лево, где горячо, где холодно, что хорошо, что плохо.
Диммер шепнул мне как-то, что на самом деле Паутинин был руководителем какой-то довольно крупной организации. Метод руководства у него был своеобразный: довести всех до такого состояния, чтобы невозможно было честно жить и работать. Он сделал ставку на низменные инстинкты и преуспел. Все стали мухлевать, жульничать, мздоимничать, создалась система, которую кто-то метко назвал «паутининщина», действительно похожая на паутину: дернешь за одну ниточку – все остальные колыхнутся, ибо повязаны. Сам Паутинин действовал только через подставных лиц, зато всех остальных мог в любой момент прищучить, потому что всегда было за что.
И благоденствовал бы он, но, будучи страстным автолюбителем, ехал однажды сам за рулем в незнакомой местности, а навигатор ему диктовал: «Ехать прямо, через сто метров свернуть налево». И он вдруг понял, что не может сообразить, где оно, это лево.
И свернул вместо этого направо. «Неверный маршрут!» – бесстрастным голосом доложил навигатор, и Эрнест Теодорович немедленно его сломал, потому что терпеть не мог поучений.
Болезнь развивалась стремительно: он начал путать стороны света, засыпать днем и бодрствовать ночью, обжигаться горячим чаем, считая его чуть теплым, а однажды спросил жену: «Как ты думаешь, убить человека – хорошо или плохо?» Жена напугалась, но попыталась ответить логически: «Если на войне и врага, то хорошо». – «А если не на войне и не врага? То есть врага, но не на войне? То есть на войне, но которая как бы не война?» – «Тогда плохо». – «А почему?» Жена опять решила применить логику: «Потому что вдруг он хороший? А если плохой, то плохих у нас в тюрьму сажают». – «Сажают тех, кого надо, – сердито возразил Паутинин. – Как сказал классик, не помню, Достоевский или Толстой, вор должен сидеть в тюрьме». – «А если он не вор?» – «Кто не вор? – закричал Паутинин. – Кто не вор, если, как известно, у нас все воры?»
Кончилось тем, что он начал путать и даты, и времена года, а когда кто-то из подчиненных, сидевший на небольшой должности и имевший тайный посторонний бизнес, хорошо спрятанный, поэтому либеральный, на распоряжение, в котором значилось, что сегодня, такого-то числа, в такой-то день, таким-то людям идти налево, причем половине заниматься божьим даром, а другим яичницей, намекнул ему, что число сегодня другое, и день другой, и время на дворе другое, а лево на самом деле право, а яичница находится там, где Паутинин предполагает божий дар. Паутинин тут же пришел в неистовство и завопил, брызжа бешеной слюной, что день будет такой, какой он скажет, и лево будет там, куда он покажет, а если он назвал дар божий яичницей, то, значит, так оно и есть!
