Умм, или Исида среди Неспасенных - Бэнкс Иэн М. (читать книги онлайн полностью .TXT) 📗
По пути на меня снизошло привычное чувство спокойствия и отстраненности, которое на этот раз казалось еще более ощутимым – наверное, благодаря этой светящейся, переменчивой дымке, отгородившей меня и от Общины, и от внешнего мира.
Мои мысли то и дело возвращались к деду Сальвадору и его предостережениям насчет журналистов. Интересно, насколько серьезно он это говорил. Я никогда не сомневалась, что наш Основатель – незаурядный и мудрый человек, наделенный проницательностью, которая по праву ставит его в один ряд с великими пророками древности; однако, по его словам, у Бога есть чувство юмора (достаточно поглядеть на Человека, венец творения!), и мой дед не прочь об этом напомнить, а мы терзаемся: принимать это всерьез или нет? Впрочем, кое-кто склонен еще больше доверять пророку, если тот сам признает, что порой над нами подтрунивает.
Нужно сказать, со дня основания нашей веры мой дед испытывает болезненную неприязнь к средствам массовой информации. Как ни досадно, пресса, наряду с некоторыми государственными институтами, зачастую не дает себя игнорировать. Многие приметы современной жизни можно просто не замечать (например, не любишь магазины – никто тебя туда силком не потащит), а вот репортеры, полицейские или социальные работники любого из-под земли достанут, был бы предлог.
Пожалуй, хуже всего дело обстояло в начале восьмидесятых, когда газеты опубликовали серию так называемых разоблачений, а телевидение показало пару репортажей, в которых смаковался наш, как было сказано, «извращенный культ любви». В большинстве случаев эти нелепые слухи о причудливых плотских обрядах распространяли неудачливые новообращенцы (похотливые типы, все до единого), которые стали вероотступниками, как только обнаружили, что сельскохозяйственные работы в Ордене слишком тяжелы, а женское тело куда менее доступно, чем гласила молва. Самые возмутительные из этих домыслов намекали, что в подобных ритуалах якобы участвуют и дети, а это уже грозило вмешательством властей.
В то время я и сама была ребенком, но до сих пор горжусь, что мы не ударили в грязь лицом. Комиссии из органов образования и здравоохранения вынуждены были признать, что мы, дети младшего школьного возраста, обучавшиеся в домашних условиях, превосходили большинство своих сверстников по всем показателям, а учителя средней школы не могли нахвалиться на ребят постарше, также приходивших к ним из Общины. Пользуясь случаем, мы тогда подчеркнули, что в нашем Ордене не было ни одного случая подростковой беременности. А журналистам предложили пожить среди нас – при условии, что они будут отрабатывать свое содержание, использовать блокноты вместо диктофонов и делать карандашные наброски вместо фотоснимков. Дед Сальвадор был воплощением открытости; корректно избегая вопросов о собственном детстве и воспитании, он так заботился о душах тех немногих газетчиков, которые решились приехать, что взял за правило каждый вечер по нескольку часов растолковывать гостям свои воззрения и философские принципы. Любопытство с удручающей скоростью испарилось, хотя одна журналистка выдержала целых полгода; правда, мы ей не особенно доверяли и, как оказалось, всего лишь послужили материалом для будущей книги. Насколько я знаю, этот опус не отличался правдивостью и не имел успеха.
(К счастью, всплески нездорового интереса к жизни Общины ни разу не совпали с нашим Праздником любви, проходящим раз в четыре года: в эти дни зов плоти выступает на первый план, и празднества отдаленно напоминают то, что приписывают нам досужие сплетники… Впрочем, говорю как на духу: к последнему Празднику я подошла – в свои пятнадцать лет – абсолютно зрелой девушкой, но все же, по меркам внешнего мира, оставалась несовершеннолетней, поэтому меня решительно отстранили от всех ритуалов. Если в тот момент мне было обидно до слез, то теперь, в преддверии нового Праздника, когда для меня нет никаких преград, я испытываю несколько иные чувства.)
В общем, мы не теряем бдительности, когда видим у ворот очередного правдоискателя и когда сами отваживаемся выйти за пределы Общины.
Тут мне вспомнилась Иоланда, моя бабушка по материнской линии. Нас оповестили, что она приедет, как всегда, в канун Праздника любви. Иоланда живет себе припеваючи в Техасе; ей перевалило за шестьдесят, она иссушена солнцем, стройна и подтянута, да еще остра на язык (чего стоит хотя бы такая фраза: «психует, как гремучая змея среди кресел-качалок»). Она примкнула к Ордену одновременно со своей дочерью Элис (это моя мать), но никогда не проводила в Общине дольше пары недель, сделав исключение и продлив свой визит до трех месяцев лишь дважды: когда нянчила Аллана, а потом меня.
Возможно, из-за того, что они с Сальвадором оба сильные личности, им так и не удалось притереться друг к другу, поэтому в последние несколько лет она останавливается в гостинице городка Глениглз – в двадцати минутах езды от Общины, если за рулем сама Иоланда, – и каждый день мотается к нам, чтобы проводить занятия по развитию личности, обычно только для женщин; именно ей я обязана всеми своими навыками в том, что касается плевков в длину на меткость, техасской борьбы ногами и приемов самообороны, в особенности ударов по наиболее чувствительным и уязвимым частям мужского тела. С ее подачи я – наверное, единственная во всей округе – обзавелась кастетом, замаскированным под открывашку для бутылок, хотя он и валяется без дела у меня в платяном шкафу.
Подозреваю, что Иоланда слегка пошатнулась в своей вере (она необычайно уклончива в разговорах на эту тему), но, должна признаться, я по ней соскучилась и с приятным волнением ожидала ее приезда.
Мои раздумья плавно перешли к Аллану: с тех пор как сестра Аманда год назад родила ему сына Мабона, моего брата словно подменили. Он вроде как возвысился над остальными, в особенности надо мной, стоит обращаться к нам суше, прохладнее, что ли, будто весь свой запас любви и заботы перенес на Аманду и малыша, а для нас ничего не осталось. Еще у него появилась странная манера: когда нужно было сообщить деду о каких-то неприятностях, Аллан всякий раз возлагал это на меня, утверждая – как и в то утро, – что Сальвадор относится ко мне снисходительнее, чем к нему (как-никак, я – Богоизбранница, да к тому же девушка), а значит, и дурные вести, скорее всего, воспримет от меня с меньшим ущербом для своего здоровья и душевного равновесия.
Едва выйдя за пределы наших земель, я одернула сама себя, на минуту остановилась и полезла в карман за аптекарским пузырьком, откупорила его, окунула туда палец и нанесла чуть-чуть темного содержимого себе на лоб, в виде галочки прямо под линией волос, а потом сунула пузырек обратно и продолжила путь.
На влажном воздухе метка высыхала медленно. Она была нарисована не каким-то диковинным составом, а обыкновенной грязью, взятой с берега реки Форт неподалеку от Общины (речной ил с изрядной примесью коровьего навоза – стада пасутся на лугах выше по течению). Это знак нашего Основателя, напоминающий, что тела наши созданы из простой глины и в нее же обратятся.
Такую метку нужно ставить не для кого-нибудь, а для себя, и уж конечно, не ради саморекламы, ведь грязь, когда высыхает, по цвету приближается к моей коже, а лоб у меня так или иначе прикрыт короткой челкой.
Я шагала вдоль старой железной дороги, одна в зыбкой золотистой дымке.
Шоссе А-84 я пересекла по грязному тоннелю, а речку Тис – вброд, по толстой, изогнутой трубе нефтепровода, торчащей из воды.
Именно здесь, вблизи шоссе А-84, я впервые совершила исцеление, когда мы с Алланом нашли в поле лису. Каждый раз, проходя мимо этого места, я невольно смотрела под ноги и вспоминала тот жаркий день, запах свежего сена, тельце зверька у меня на руках и вытаращенные от изумления глаза брата.
Позже, когда я, с соломинкой в зубах, вернулась на ферму, меня сразу препроводили к деду. Он устроил мне нагоняй, чтобы неповадно было играть у самой дороги; я разревелась, а он прижал меня к себе и сказал, что, видимо, умение обращаться с животными унаследовано мною от покойного отца и, случись мне оживить кого-нибудь еще, надо тут же сказать дедушке: вдруг у меня открылся Дар?
