Клуб радости и удачи - Тан Эми (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
Тетя Линь с мамой были лучшими подругами и одновременно тайными врагами, они всю жизнь только и делали, что сравнивали своих детей. Я была на месяц старше УЭВЕРЛИ Чжун, удостоенной многочисленных наград дочери тети Линь. С самых пеленок форма наших пупков и очертания ушных мочек подвергались тщательнейшему сравнению. Наши матери обсуждали, у чьей дочери гуще и чернее волосы, у кого скорее заживают болячки на коленках, кто снашивает больше пар обуви в год. Потом появились другие темы: какие поразительные успехи в шахматах делает Уэверли, как много наград она завоевала в прошлом месяце, сколько газет напечатало ее имя, в скольких городах она побывала.
Я знаю, мама страдала, слушая рассказы тети Линь про Уэверли — ей ведь нечего было противопоставить. Поначалу она пыталась развить во мне какие-нибудь скрытые таланты. Взялась помогать по хозяйству ушедшему на пенсию старому учителю музыки, который за это давал мне уроки игры на пианино и разрешал пользоваться его инструментом для подготовки к урокам. Когда же я не состоялась ни как концертирующий пианист, ни даже как аккомпаниатор детского церковного хора, мама объяснила это тем, что я немного задерживаюсь в развитии, как Эйнштейн, которого все считали отсталым, пока он не изобрел бомбу.
В этой партии выигрывает тетя Иннин. Мы подсчитываем очки и начинаем игру снова.
— Вы знали, что Лена переехать на Вудсайд? — спрашивает тетя Иннин с нескрываемой гордостью, глядя на свои фишки и ни к кому конкретно не обращаясь. И, быстро согнав с лица улыбку, добавляет с деланной скромностью:
— Конечно, это не самый лучший дом в тот район, не за миллион долларов, совсем нет. Но это хорошее вложение. Лучше, чем снимать квартира. Лучше, чем у кто-то под каблуком, кто вас стирать в пыль.
Из этого я делаю вывод, что Лена, дочь тети Иннин, рассказала ей о том, как меня выселили из квартиры на Русском холме. Мы все еще дружим, но с годами стали очень осмотрительны и стараемся не говорить друг другу ничего лишнего. И все равно, сколь бы мало ни было сказано, наши слова, как в игре в испорченный телефон, передаются по кругу и часто возвращаются к нам в искаженном виде.
— Уже поздно, — говорю я, когда мы заканчиваем кон, и начинаю подниматься, но тетя Линь толкает меня обратно в кресло.
— Сиди, сиди. Мы немного поговорить, надо узнавать тебя заново, — говорит она. — Проходить много времени.
Я знаю, эти возражения — лишь вежливый жест со стороны тетушек радости и удачи, и на самом деле им все равно, уйду я или останусь.
— Нет-нет, мне правда уже пора, спасибо, спасибо вам, — произношу я, довольная тем, что вспомнила, каких слов требуют правила этой игры.
— Нет, ты должна оставаться! У нас есть что-то важное сказать тебе про твоя мама, — выпаливает тетя Иннин, по своему обыкновению громко. Остальные, похоже, немного растерялись, будто они вовсе не так планировали выложить мне какие-то плохие известия.
Я снова сажусь. Тетя Аньмэй быстро выходит из комнаты и, возвратившись с чашкой арахиса, плотно притворяет за собой дверь. Все сидят тихо, словно никто не знает, с чего начать.
Первой нарушает молчание тетя Иннин.
— Я думаю, твоя мама умереть с важная мысль в голове, — начинает она на ломаном английском. И продолжает по-китайски, спокойно и мягко. — | Твоя мама была очень сильная женщина и хорошая мать. Она любила тебя г больше собственной жизни. И поэтому тебе нетрудно будет понять, что такая i мать, как она, не могла забыть своих старших дочерей. Она верила, что они живы, и до самой смерти хотела их разыскать.
Дети в Куэйлине, думаю я. Я родилась уже потом. Дети в перевязи у нее на плечах. Ее другие дочери. И тут я словно попадаю в Куэйлинь под бомбежку и явственно вижу этих детей. Они лежат на обочине дороги, размахивая красными обслюнявленными ручонками, и пронзительно кричат, требуя, чтобы их оттуда забрали. Кто-то их подобрал. Они спасены. И теперь моя мама навсегда покидает меня и возвращается в Китай к этим детям. Я едва слышу голос тети Иннин.
— Она много лет разыскивала их, рассылая письма в разные города, — говорит тетя Иннин. — Ив прошлом году получила адрес. Она собиралась вскоре рассказать об этом твоему отцу. Аййа-йя, какое горе. Прождать целую жизнь.
Тетя Аньмэй прерывает ее взволнованным голосом:
— Поэтому мы с твоими тетушками писать на этот адрес, — говорит она.
— Мы сообщить, что одна сторона, твоя мать, хотеть встретиться другая сторона. И эта сторона нам ответил. Они твои сестры, Цзиньмэй.
Мои сестры, говорю я себе, впервые в жизни произнося эти два слова вместе.
Тетя Аньмэй держит в руках листочек тонкой папиросной бумаги. Я вижу написанные синей перьевой ручкой китайские иероглифы, выстроившиеся идеально ровными столбцами. Одно слово расплылось. Слеза? Дрожащими руками я беру письмо, с изумлением думая, какими способными должны быть мои сестры, чтобы уметь читать и писать по-китайски.
Тетушки улыбаются мне, словно я только что была смертельно больна и вдруг чудесным образом исцелилась. Тетя Иннин вручает мне другой конверт. Внутри лежит чек на имя Джун У на сумму в 1200 долларов. Я не могу поверить своим глазам.
— Мои сестры посылают мне деньги? — спрашиваю я.
— Нет-нет, — говорит тетя Линь своим язвительным голосом. — Каждый год мы копить свои выигрыши в маджонг для большой банкет в дорогой ресторан. Больше всего выигрывать твоя мама, так что эти деньги в основном ей. Мы добавить всего ничего, так что ты можешь ехать в Гонконг, сесть поезд в Шанхай и увидеть свои сестры. А мы и так стать слишком богатый, слишком толстый. — В доказательство она похлопывает себя по животу.
— Увидеть своих сестер, — машинально повторяю я. Пытаюсь представить себе, что увижу, и эта перспектива меня ужасает. Меня приводит в замешательство еще и другое: тетушки, конечно же, все придумали про ежегодный банкет, чтобы замаскировать собственное великодушие. И я плачу и смеюсь сквозь слезы, пораженная их преданностью моей маме.
— Ты должна увидеть своих сестер и рассказать им о смерти твоей мамы,
— говорит тетя Иннин. — Но главное, ты должна рассказать им о ее жизни. Они должны узнать мать, которой никогда не знали.
— Увидеть сестер, рассказать им о моей маме, — повторяю я, кивая. — Что же я им скажу? Что я могу рассказать им о моей маме? Я ничего не знаю. Она была моей мамой.
Тетушки смотрят на меня так, словно я прямо у них на глазах сошла с ума.
— Не знать свою собственную мать? — с недоумением восклицает тетя Аньмэй. — Как ты можешь такое говорить? Твоя мать в твоих костях!
— Расскажи им про своих родителей. Как они достигли успех, — предлагает тетя Линь.
— Расскажи им то, что она рассказывала тебе, то, чему она тебя учила. Расскажи, что ты знаешь об ее уме, который стал твой, — говорит тетя Иннин. — Твоя мама мудрая женщина.
Я выслушиваю множество других вариаций на тему «Скажи им, скажи им» — каждая тетушка, волнуясь, спешит прибавить что-нибудь свое.
— Какая она добрая.
— Какая умная.
— Как много она делала для семьи.
— Про ее надежды и то, что было для нее самый важный.
— Как замечательно она готовила.
— Подумать только, дочь не знает собственная мать!
И тут до меня доходит. Они испуганы. Они видят во мне своих собственных дочерей, не очень-то интересующихся их прошлым и ничего не знающих о надеждах, с которыми их матери ехали в Америку. Дочерей, которым не хватает терпения выслушивать их, когда они говорят по-китайски. Дочерей, считающих своих матерей недалекими, оттого что те изъясняются на ломаном английском. Дочерей, чьи куцые американские мозги не способны понять, что слова «радость» и «удача», даже поставленные рядом, не передают известного каждому китайцу простого иероглифа «фу». Дочерей, вынашивающих детей, понятия не имея о переходящей из поколения в поколение надежде.
— Я все им расскажу, — просто говорю я. Тетушки смотрят на меня с сомнением на лицах.
— Я вспомню о ней все и расскажу им, — говорю я более уверенно. И постепенно, одна за другой, они начинают улыбаться и похлопывают меня по руке. Они все еще встревожены, как будто равновесие восстановлено не окончательно. Но в их глазах уже появилась надежда: они готовы поверить, что я так и сделаю. О чем еще они могут меня попросить? Что еще я могу им пообещать?
