Почему нет рая на земле - Севела Эфраим (читаем книги бесплатно txt) 📗
На Инвалидной улице для каждого ребенка мама была — Бог. И моя для меня тоже. Я ее понял. И решил попытать счастья. Но не один, а с Берэлэ Мацем. Рядом с ним, может быть, и мне повезет, и я вернусь живым и с буханкой пахучего хлеба.
Мы пришли к магазину без десяти минут восемь. Очереди уже, как всегда, не было, бурлил живой водоворот. Сарра-Еха, мать Берэлэ, с нами не пошла. Ведь подсадить его на чужую спину мог и я.
Но нам не повезло. К Берэлэ уже давно пригляделись и теперь опознали.
— Хулиган! Шкода! Вор! Босяк! Чтоб твоего духу здесь не было!
На него кричали со всех сторон и все поворачивались к нему лицом, а не спиной, которая так нужна была, чтоб, взгромоздившись на нее, потом бежать по плечам и головам и юркнуть в двери магазина.
На сей раз, как говорится, номер не прошел. Моя мама потом говорила, что это все из-за меня. Потому что я шлимазл и мне вечно не везет. Это ошибка природы, говорила мама, что я родился на Инвалидной улице, да еще в такой приличной семье. В общем, мне не повезло, не повезло и Берэлэ, который имел неосторожность со мной связаться.
Я приуныл и был сам не рад, что пошел. Другое дело — Берэлэ. Он и на сей раз не растерялся. Улыбаясь до ушей, но с очень серьезными глазками он минуту оценивал обстановку, и крохотный его лобик от напряжения сморщился и исчез совсем. Остались одни брови.
— Идем со мной, — сказал Берэлэ Мац и взял меня за руку. Мы отошли на почтительное расстояние от толпы, уже бравшей штурмом открытые двери магазина, затем свернули в какой-то двор и через забор вышли в тыл противнику. Здесь, с другой стороны магазина, было сравнительно тихо. Лишь с улицы доносились малахольные вопли. В задней стене было окно с толстой железной решеткой, а в самом низу окна форточка, распахнутая настежь, и в нее был всунут конец полукруглого деревянного желоба. Другой конец, поднятый повыше, лежал на полу фургона, в котором балагула привез свежий хлеб. Вкусно пахнущие, коричневые буханки с темной поджаренной корочкой одна за другой скользили по желобу в форточку и исчезали в гудящем чреве магазина.
Балагула швырял буханки охапками, и пока набирал следующую, желоб на момент пустел. Этого оказалось вполне достаточно для Берэлэ. Бросив мне на руки мамин платок и пальто, он вскочил в желоб, вытянулся в нем как покойник — руки по швам, ногами вперед — и как пуля влетел в форточку, а вслед а ним покатились буханки хлеба из следующей охапки.
О том, что он остался жив и все идет как по маслу, я понял через полминуты, когда из гудящего, как улей, нутра магазина послышался притворно хнычущий вопль моего друга:
— Не душите ребенка!
Берэлэ Мац вынес две буханки хлеба и одну честно отдал мне. Хотя, если быть справедливым, я на нее не имел никакого права.
Не знаю, каким человеком я бы вырос, не будь в детстве рядом со мной такого товарища. Я был бы злее и нетерпимей к людям. Я был бы сухим человеком. Я был бы… Не знаю, каким я был бы. Но одно знаю твердо: что был бы намного хуже, чем я есть.
Ни учителя в школе, ни родители дома не оказали на меня такого влияния, как мой маленький друг с оттопыренными ушами и с полным ртом квадратных зубов, из-за чего он губ не мог сомкнуть и дышал не через нос, как положено нормальному человеку, а через рот, что, как известно, вредно для здоровья, потому что можно легко простудить горло. Тем не менее он на моей памяти никогда не болел, а я зимой часто ходил с перевязанным горлом, хотя дышал, как положено, через нос.
— Необъяснимые загадки природы, — как говорил самый умный человек на нашей улице балагула Нэях Марголин. — В мире еще много таких загадок.
Теперь, став взрослым, я понимаю, что мой друг Берэлэ Мац обладал удивительным даром понимать людей и прощать им ошибки.
Меня он уберег от страшного греха. От ненависти к собственному отцу. И за это я буду ему благодарен до конца своих дней.
Мне в детстве не очень повезло с отцом. Нет, я не был сиротой. Отец у меня был. Но можно сказать, не покривив душой, что у меня не было отца.
Я жил с отцом в одном доме, обедал с ним за одним столом, даже был похож на него, но это ничего не меняло. Я не чувствовал, что у меня есть отец. Он не замечал меня, как не замечал стул в комнате, когда не хотел садиться, или пепельницу на столе, когда не курил.
А мальчику очень нужен отец. Сколько бы мама его ни целовала, сколько бы тетки ни пичкали его конфетами и печеньем, ему все равно нужен отец. Нужен мужчина, которому хотелось бы подражать. Нужен кто-то, кем он мог бы гордиться, кровной близостью с кем он мог бы козырять перед своими товарищами.
Моим отцом можно было гордиться мальчишке. Не у каждого из моих сверстников был такой отец, и когда мне особенно везло — я шел рядом с ним по нашей улице и пылающей кожей чувствовал завистливые взгляды мальчишек.
Его знали во всем городе, и мне всегда было лестно, когда кто-нибудь говорил обо мне с почтением: «Да это ведь сын такого-то…»
Отец мог сделать меня своим преданнейшим другом, прояви он хоть каплю внимания ко мне. Ну хотя бы положи он ласково свою ладонь на стриженую макушку моей головы.
Но он глядел сквозь меня, занятый службой и своими недоступными моему уму делами. А когда я попадался ему на глаза и смотрел выжидающе, как собачонка, нетерпеливо ждущая, повиливая хвостиком, когда ей бросят со стола лакомый кусочек, он обходил меня, как обходят неуместно подвернувшийся под ноги предмет.
Нет, он не был плохим человеком. Он не был жесток. Сослуживцы его любили и считали добрым и внимательным. Я даже не могу сказать, что он меня не любил. Просто не принимал всерьез. Этот мальчик с круглыми глазами и большой головой, стриженной наголо, еще не созрел для того, чтобы относиться к нему как к человеку, способному страдать и тихо плакать от душевной боли.
Однажды я получил от него удар, который мог оглушить быка. Но выжил и не стал его лютым врагом только потому, что рядом оказался мой верный друг Берэлэ Мац.
Отец не ударил меня. Он вообще никогда меня не бил. Даже когда я заслуживал. Наказывала обычно мать. У отца для этого не было времени. Удар, который он нанес мне, был иного рода. Плевок в душу. Незаслуженный, оскорбительный. После чего свет становится не мил и человек теряет всякое желание жить дальше.
В те годы было модно устраивать весной за городом массовые гулянья, пикники на много тысяч человек. Рабочий праздник. Маевка. Потому что это происходило в мае.
Мы, дети, особенно любили этот праздник. Места вокруг нашего города были — лучше не придумаешь. Большая спокойная река с песчаными берегами. Купайся сколько душе влезет, а потом вались в золотой песок и загорай на ласковом солнышке. Что еще нужно человеку, чтобы быть счастливым? А если тебе и этого покажется мало для полного счастья, то вот, пожалуйста, добавочное удовольствие: пароходики, шлепающие по воде деревянными планками большущих колес. Эти колеса вертятся по обоим бортам парохода в водной пыли и брызгах, пуская многоцветные радуги, и очень похожи на мельничные колеса. Но с той разницей, что мельничные колеса хоть и вертятся, а стоят на месте, как и вся мельница, посыпанная, как пудрой, мукой до самой крыши, а пароходные колеса движутся, вертясь, и оставляют за собой на всю ширину реки, как длиннющие седые усы, пенистую волну.
Вот в эту волну мы и ныряли, и пена кипела над нашими головами, точь-в-точь как море, которое мы видели только в кино и на картинах художника Айвазовского, копии с которых висели почти в каждом еврейском доме. Это потому, что мы жили глубоко-глубоко в Евразийском континенте, и до моря от нас в любую сторону, и на север и на юг, надо было ехать поездом не меньше суток. У наших родителей была тоска по морю, и они покупали морские пейзажи художника Айвазовского и вывешивали их на видном месте, отчего за обедом, когда я подолгу заглядывался на бушующие волны, меня даже начинало подташнивать, и мама, обиженная тем, что я не оценил прелесть приготовленного ею обеда, давала мне подзатыльник и выставляла из-за стола.
