Крутые парни не танцуют - Мейлер Норман (хорошие книги бесплатные полностью txt) 📗

— Той самой подруги, что стала его женой? — спросил Пангборн.

Я кивнул. По словам сына, первые снимки показались ему сделанными примерно в том году, когда он родился; по мере того как отец с любовницей становились старше, заполнялись очередные альбомы. Через год-другой после смерти матери Уодли, вскоре после нового брака, на снимках появился еще один человек.

— Это был управляющий усадьбой, — сказал я. — Уодли говорил мне, что он обедал с ними каждый день.

Тут Лонни хлопнул в ладоши.

— Невероятно, — сказал он.

На более поздних фотографиях управляющий занимался любовью с мачехой Уодли, а его отец сидел футах в пяти от них и читал газету. Парочка принимала разные позы, но Микс не отрывался от газеты.

— А кто их фотографировал? — спросила Джессика.

— Уодли сказал, что слуга.

— Ну, и семейка! — воскликнула Джессика. — Такое могло произойти только в Новой Англии. — При этих словах мы все расхохотались.

Я не добавил, что тот же самый слуга соблазнил Уодли в возрасте четырнадцати лет. Не повторил я и фразы Уодли на этот счет: «Всю остальную жизнь я пытался восстановить право собственности на свою прямую кишку». Возможно, в разговоре с Джессикой не следовало перегибать палку. Я еще не нащупал верной линии поведения, а потому осторожничал.

— В девятнадцать лет, — сказал я, — Уодли женился. По-моему, в пику отцу. Микс был убежденный антисемит, а Уодли выбрал в жены еврейку. Да еще с большим носом.

Это так их развеселило, что я продолжал, почти не раздумывая (впрочем, что делать — неумолимость рассказчика все равно не позволила бы мне пожертвовать такой ценной деталью):

— По словам Уодли, нос у нее доставал до самого рта, так что казалось, будто она нюхает собственные губы. Почему-то — может, потому, что он был гурманом, — это страшно возбуждало Уодли.

— Надеюсь, у них все утряслось, — заметила Джессика.

— Не совсем, — сказал я. — Жена Уодли получила хорошее воспитание. На мужнину беду, она узнала, что и у него есть порнографическая коллекция. Она ее уничтожила. Дальше — больше. Она умудрилась очаровать отца. Через пять лет после свадьбы она так угодила Миксу, что тот пригласил сына с невесткой к себе на ужин. Уодли отчаянно напился и в тот же вечер проломил жене голову канделябром. Удар оказался смертельным.

— Кошмар, — произнесла Джессика. — И все это случилось в том доме на холме?

— Да.

— И каким было официальное заключение? — спросил Пангборн.

— Что ж, верьте не верьте, но они не стали строить защиту на его невменяемости.

— Тогда он, наверное, получил срок.

— Получил. — Я не собирался им говорить, что мы не только учились вместе в Экзетере, но и встретились снова в тюрьме, куда попали в одно и то же время.

— Сдается мне, что отец контролировал процесс над сыном, — сказал Лонни.

— Наверное, вы правы.

— Конечно! Объявив его ненормальным, зашита вынуждена была бы представить суду те альбомы. — Лонни сцепил пальцы вместе и выгнул их. — Итак, — сказал он, — Уодли загремел в кутузку. И что ему посулили в качестве компенсации?

— Миллион долларов в год, — ответил я. — Прибавьте к этому ежегодный приварок к доверительной собственности за каждый год отсидки, да еще долю во владении усадьбой, которую они с мачехой должны были поделить после смерти отца.

— И вы точно знаете, что все это ему заплатили? — спросил Лонни.

Джессика покачала головой.

— Мне кажется, от таких людей трудно ожидать честной игры.

Я пожал плечами.

— Микс заплатил, — сказал я, — потому что Уодли стащил альбомы. И поверьте мне: когда Микс умер, мачеха продолжала блюсти соглашение. Микс Уодли Хилби Третий вышел из тюрьмы богатым человеком.

Джессика заметила:

— Мне нравится, как вы рассказываете.

Пангборн кивнул.

— Замечательно, — произнес он.

Блондинка явно была довольна. В конце концов, путешествие в это странное местечко доставило ей несколько приятных минут.

— И что, — спросила она, — Уодли собирается снова поселиться в этом доме?

Я замешкался с ответом, и тут Пангборн сказал:

— Разумеется, нет. Ведь наш новый друг все это выдумал.

— Знаете, Леонард, — сказал я, — когда мне понадобится адвокат, я непременно найму вас.

— Что, правда выдумали? — спросила она.

Я не намерен был криво улыбаться и говорить: «Ну, кое-что». Вместо этого я сказал:

— Да. Все до последнего слова. — И лихо опорожнил стакан. Очевидно, Леонард уже навел справки насчет, хозяина усадьбы.

Дальше я опять помню себя в одиночестве. Они перешли в ресторан.

Я помню, как пил, делал записи и глядел на воду. Одни заметки я клал в карман, а другие рвал. Звук рвущейся бумаги находил в моей душе смутный отклик. Я начал посмеиваться про себя. Я подумал, что хирурги, должно быть, самые счастливые люди на свете. Кромсать людей и получать за это деньги — вот оно, счастье, сказал себе я. Мне захотелось, чтобы Джессика Понд вновь очутилась рядом. Она встретила бы мою мысль восторженным кличем.

Теперь мне припоминается, что тогда я сделал более длинную запись, которую на следующий день нашел у себя в кармане. По какой-то причине я озаглавил ее «ПРИЗНАНИЕ». «Постижение возможности собственного величия всегда влечет за собой жажду убить ближайшего из недостойных». Вторую фразу я подчеркнул: «Уж лучше не стоит много о себе мнить! »

Но чем дольше я перечитывал эту запись, тем более укреплялся в той несокрушимой надменности, которая, наверное, и является самой драгоценной наградой для одиноких пьяниц. Меня возбуждала мысль о том, что Джессика Понд и Леонард Пангборн сидят за столиком меньше чем в сотне футов отсюда и думать не думают о серьезной опасности, каковую я, возможно, для них представляю; и я стал размышлять — должен сказать, без особенного азарта, скорее просто затем, чтобы скоротать очередной безрадостный вечер, — как легко было бы разделаться с ними. Ничего себе, да? Двадцать четыре дня без Пэтти Ларейн — и вот в кого я превратился! Я рассуждал так. Пара, состоящая в тайной связи, — причем оба партнера явно занимают высокое положение в своих калифорнийских кругах — задумывает прогуляться в Бостон. Они стараются не выдать своих планов. Возможно, они поставили в известность одного-двух близких друзей, а может, и нет; но после того как они взяли напрокат автомобиль и по чистой прихоти заявились в Провинстаун, преступнику — буде преступное деяние возымеет место — останется только отогнать их машину за сто двадцать миль обратно в Бостон и бросить на улице. Если тела тщательно закопать, то прежде чем здешние газеты опубликуют сообщение о розыске пропавших, пройдет как минимум несколько недель. Но разве к тому времени кто-нибудь из «Вдовьей дорожки» еще будет помнить их лица? И даже в этом случае, поскольку машину найдут в Бостоне, полиция решит, что они вернулись туда и встретили свой конец там. Я упивался логичностью этого чудного сценария, с удовольствием прихлебывал из стакана, с удовольствием думал о том, какую власть над ними дают мне подобные мысли… и вот тут-то — именно тут — и обрываются мои воспоминания о вчерашнем вечере. Наутро я уже не смог нарисовать сколько-нибудь вразумительную картину происшедшего.

Я не могу вспомнить, пил ли я снова с Понд и Пангборном. Вполне вероятно, что я накачался один, сел в машину и уехал домой. Если так, то я, должно быть, сразу лег спать. Хотя с учетом того, что я обнаружил утром, это не представлялось возможным.

Есть и другой вариант — он кажется реальнее сна, хотя полной уверенности в том, что это мне не привиделось, у меня нет. А именно: Пэтти Ларейн вернулась, и у нас произошла дикая ссора. Я вижу ее рот. Однако не могу вспомнить ни слова. Что это было — сон?

Кроме того, у меня осталось ярчайшее впечатление, что Джессика и Леонард все-таки присоединились ко мне после ужина и я пригласил их к себе домой (точнее, в дом Пэтти Ларейн). Мы сидели в гостиной, и эти двое внимательно слушали то, что я говорил. Похоже, тут я не ошибаюсь. Затем мы куда-то поехали на машине, но если это был мой «порше», то я не мог взять их обоих. Возможно, мы отправились на двух машинах.