Коса — пока роса - Маканин Владимир Семенович (полная версия книги TXT) 📗
Он допил последнее вино и наконец перестал таращиться в лунное окошко.
Рука болела. В свое время, в молодости, он знал ножевое ранение... В ночной драке. Давно... Пулевая рана жгла иначе. Не столько мясо болело, сколько обожженная кожа. Особенно натягивалась при вдохе-выдохе. Кожу словно бы скребли.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Проснувшись, потрогал рану. Повязка хороша, крепка... Кто там еще?.. Ну да, эта Михеевна. Старуха (незваная, опять здесь?!.) прибирала на его крохотной веранде и под окнами во дворе... С ведьминой метлой в костлявых руках! Чего ей здесь надо?
Вчерашняя мысль, что старуха, эта Карга Михеевна, и есть сама ходячая Смерть (метафизический знак, подсунутый ему в человечьем облике) — мыслишка эта Петра Петровича уже не слишком веселила. А даже ввергла его в легкую злобу. Склероз... Она за многими делами попросту боится забыть — вот острие той забавной (вчера еще забавной) мысли.
Именно! У старушки Смерти за долгое-долгое время тоже приспел свой собственный, уже почтенный, уже трехтысячелетний склероз. Забывчива стала! Боится, сука, ненароком человека живым здесь забыть. Хорошего человека в особенности! Потому и топчется поближе и рядом. Потому, мол, и шастает туда-обратно.
— Ты сгинешь отсюда когда-нибудь! — заорал Петр Петрович.
Она заверещала:
— А-а... Голубок... Дай приберу. Чего ж ты такой!
— А ты чего здесь? Как ни гляну, пыль туда-сюда гоняешь.
Чтобы полная в словах ясность, Петр Петрович даже вышел на крыльцо:
— Не надо мне этого, старая.
— Да ты чё?
— Проваливай!
Старуха хехекнула и вдруг стала оправдываться — еще и кривляясь:
— Ясно, я-аасна-а... А у меня, милок, и других дач полно. Просят даже люди!
Вездесущая Михеевна и правда трудилась на многих дачах. И что старуху беспрерывно там и здесь об этом просили — тоже факт.
— А я-то решила — вот уж приберу-усь! Вот уж кому по-приятельски помогу-у... — пела эта сучара.
И знай заметала метлой... Мусор, палый лист, бумажки. Не отрывая взгляда от ее хватких рук, Петр Петрович вновь чертыхнулся — как хорошо и как уверенно она заметала! Вот так же она заметала бы жизни.
Ранили в руку, а слабина в ногах. Не воспалилось ли?.. И сонлив он стал... Или из-за дурацкой ранки он не пойдет к Ане нынешним вечером? В дрожь бросило!.. Неужели? Как это он, старый шиз, не пойдет, если ночь и высокая луна?
Он решил, что полежит еще минуту-две, а там встанет и заварит покрепче чай... Но он словно провалился. Он спал полдня, не меньше. А то и полный день.
Когда Петр Петрович открыл глаза, Михеевна опять была здесь. Шарк-шарк! — старая карга теперь подметала и прибирала внутри его халабудки. Проникла!.. Уже!
Небось думала, что ее присутствие и ее старание наведут старого мудака на известную мысль о добрых женских руках. Об уюте... О поданной в постель чашке чая... Но Петра Петровича, как только он видел ее суровые мослы и кости, одолевали совсем иные ассоциации.
— Бабуля — по домам! Быстро! — рассердился Петр Петрович.
Она заскрипела:
— Ты чё? Ты чё?
— А ничё!
Ему хотелось встать и дать ей пинка. Чтоб побыстрее... Ишь пыль подняла!
Должно быть, вынюхивала себе сожителя. (Местная. Но что-то он ее дачки не помнил...) Зачем им, женщинам, на старости лет занюханный старикашка — вечный вопрос. Безответный вопрос. Никогда Петр Петрович не мог их понять... Зачем обстирывать чужого старого засранца?
— У меня рана. На плече... А ты опять пылишь?
Она хмыкнула:
— Ра-аана... А нечего шляться по ночам.
Старуха впаривала ему, что по осени могут грабить пустые дачи. Кто ж, мол, не знает! Вот почему по ночам кой-кто за ружье хватается... А вот не ходи ночами близко к чужому штакетнику!
— Бабуля. Катись-ка вместе со своей мудростью... Катись отсюда.
Кропила поднявшуюся пыль водой. Балда! Это надо было делать до подметания — а не после.
— Меня, милок, зовут Аннета.
— Карга тебя зовут.
— А вот по паспорту Аннета Михеевна.
— Все равно катись.
Она кряхтела в углу. Продолжала там с чем-то возиться. Ничуть не обиделась. (Старики лаются... Это ж обычно.)
Взяла какую-то книжонку, обнюхала зачем-то и держала ее в руке ближе к свету окна.
— Это что?.. Читаешь, что ль? — спросила.
— Не.
— А зачем же.
Алабин огрызнулся:
— Блох бить.
Она засмеялась:
— Серди-итый!
Рана тупо заныла. Петр Петрович уже весь дымился от злости и бессилия... И снова впал в дрему.
Старуха бормотала, как пела:
— Вот же болен... Подранен. Вот я и пришла... Картошки тебе сварить... Постирать рубашку, плохо ли?.. А ты лежи, лови свою радость. Читай чего-ничего...
Алабин перебил:
— Ты, старая, вроде с той стороны станции?
— С той, с той!
— Но ты наша — поселковская?
— Ну, ясно.
— Вечерами не приходи... Я тебя, старая, за смерть было принял! Страшна больно!
Она еще сильнее заработала веником. Обиделась.
К середине дня ему полегчало... Петр Петрович встал с постели вполне бодр, а выйдя на свет божий, тотчас поспешил к Аниной даче. Увидеть, как шевельнется в ее окне занавеска... Хотя бы.
Значит, не уехали. Вид дачи жилой... И тут же Петр Петрович отметил важную динамику на поле боя — увидел уже готовую к выезду «шестерку» ее мужа. Углядел! Пока что машина на участке... Но было понятно! Еще бы! Молодой ходок, переночевав с женушкой, рвался теперь отбыть в один из прекраснейших городов мира — в Москву.
Жизнь продолжалась.
— Аня-я-ааа! — негромко окликнул Петр Петрович. Если выглянет, спросить про скорый (или нет?) отъезд.
Никто не выглянул.
Но он увидел ее в их саду. Со стороны крыжовника.
— Аня! — позвал через забор.
Она оглянулась. Сделав было машинальные полшага в его сторону, тут же остановилась. Лицо строго.
— Аня... Я ведь один... Старику надо бы помочь... Надо бы еще разок перевязаться.
Лицо спокойно.
— Я занята.
— Понимаю. Само собой... Я к тому и говорю: что, если я приду позже.
Она вспыхнула лицом:
— Но не ночью.
— Но все-таки поближе к ночи, Аня... Как раз начинает болеть. Зудит. И крутит, крутит!
Старикан не знал, что еще сказать. Он шагнул к их забору... подошел ближе, еще ближе — вы, Аня, только гляньте!.. Пальцами он уже подлез под рубашку, под бинт и рванул.
Мысль верная — прошлую рану показать как сегодняшнюю. Вот только спешка ни к чему. Больно!.. Но уж зато видок получился что надо. Кровь прыснула первой струйкой... Затем закапала.
— Да как же вы грубо! — вскрикнула Аня.
Появился ее муж Антон.
— Что такое?.. Опять этот нелепый дед!
Но и муженек тоже увидел жалостливую картинку. Старый человек с забинтованным плечом. Сквозь бинт кровь капала в траву... Прямо с плеча. Капля за каплей.
Старик заново заткнул рану. Задернул плечо рубашкой и пошел прочь. Он все сказал Ане. Дал понять. (И он не хотел бы сейчас никакой другой развязки разговора.)
И... это ли не чудо?.. Аня вроде бы сделала ему глазами знак: да... да... Не знак, конечно, свидания — но знак жалости к чокнутому старику. Она, мол, ничего не обещает, но перевязать перевяжет. Жалость и есть земное чудо.
Старика нагнал муж. Он сунул Петру Петровичу едва початую бутылку. Водка... Неплохая... Грамм четыреста.
— Держи, дед. Аня рассказала про твою рану... Держи, держи. Мне уже не пить. Мне руль крутить.
— А после?
— Не надо.
— От сердца отрываете?
— Я попозже свое возьму, — засмеялся красивый Анин муж.
Этот знал, что говорил. Мгновенно небось представил себе город Москву... Поток машин... И своего пылающего бабца. К ней он рванет ночью.
Там-то он выпьет.
Так что Петр Петрович не спеша потащился к электричке. Рана присохнет. До вечера далеко.
Через пару остановок старик сошел в райцентре, где кипела трудовая жизнь и где он определил свой пиджак в ателье — в срочную починку. Взяли!.. Известный плюс огнестрельного оружия — оно во всем старается быть неприметным. Пуля мелка. (И ранка тоже.) И латка на пиджаке после починки вышла совсем крохотна. Не присмотришься в упор — не заметишь.
