Брысь, крокодил! - Вишневецкая Марина Артуровна (книги хорошем качестве бесплатно без регистрации .TXT) 📗

Одна из толстых девчонок, сбежавшая с моего дня рождения, а также, подозреваю, еще и прыщавый тихоня, посланный их провожать, а потом вернувшийся, долго трезвонивший, — но мы уже заперли дверь на оба замка и даже на засов, — разболтали родителям о том, чего сами не видели, но представили в лучшем виде, те побежали к классной, классная — к завучу (два медальона в самом центре)… Нас стали по одному таскать на допросы, а девчонок еще и на досмотр к гинекологу. Чтобы не вылететь из комсомола, чтобы не навредить родителям (мой пуля, например, тогда уже претендовал в парторги ДСК, при переводе на английский — домостроительного комбината), нужно было найти виноватого. Значит, самого испорченного среди нас. Но самым испорченным, ясно, как божий день, был этот новенький с губами, как у коровы. Я рассказал про его поцелуй двум парням, и беспроволочный телеграф заработал. Директорше школы тоже ужасно хотелось, чтобы порчу на ее кровных воспитанников навел кто-нибудь со стороны. Тут же всплыли и важные для дела детали: кто принес в мой дом фарцовые (для перевода на иностранный: буржуазные) пластинки, на конвертах которых фигурировали полуголые девицы? этот же извращенец! кто сказал, что голое тело прекрасно? он, это слышали все, и он же добавил: в Древней Греции все участники олимпиад… ну и так далее. Родители старались со своей стороны. Например, большие связи были у длиннокосой девчонки, ее отец работал председателем потребкооперации. Райком партии вдруг обернулся к нам своим человеческим лицом, порекомендовав райкому комсомола ограничиться выговорами без занесения. Но историю про мужской поцелуй директорша потребовала на бис. И когда я к ней шел, я вдруг почему-то вспомнил, что имя Стелла, как все говорили, она взяла себе позже, по паспорту же ее звали Сталина, но чтобы ученики меньше ее боялись, она пошла на такую уступку (как будто бы в слове «стела» есть что-то другое, помимо надгробия!).

Мы были с ней в кабинете вдвоем. Ее огромные груди зло распирали тесный темно-синий жакет. Повисшие щеки прыгали от негодования. Я должен был ей рассказать, как выплюнул косточку (чужой, мальчуковый язык). Я должен был проговориться. Чтобы все рассмеялись, а Ваня заплакал (см. картину «Косточка» и пояснение к ней). Но про всех я тогда не подозревал. Она смотрела на меня, как если бы сострадала. Мне же хотелось ей доказать: да, мне были противны его… Она сказала: «Противоестественные действия!» И лучших слов в самом деле нельзя было найти.

А потом уже она мне сказала, что я должен опять повторить все на комитете комсомола. Помню, именно в этот момент я поднял глаза и увидел над ее головой вырезанные из пенопласта и приклеенные к стене черные буквы: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. В.И.Ленин». И первый раз в жизни, но тогда совсем еще ненадолго, мне стало страшно смотреть на букву «о». Она была в тот момент, как удавка, как символ конца. В дальнейшем, когда я видел букву «о» в книжке, в письме, в накладной, мне их хотелось зачеркнуть как дурную примету, что и было одним из симптомов. Тогда же я только немного стал задыхаться и поспешил выйти, после чего это сразу прошло.

И вот, попирая гордость, загнанный, можно сказать, в угол, я пошел на комитет комсомола, чтобы при своих товарищах, как это тогда называлось, искренним раскаянием смыть с себя позор… И вдруг в коридоре увидел его (удивительно, но при своей бесподобной памяти я не помню его фамилии, только имя — Леон, полностью Леонид). Оказалось, я буду должен это все повторить не только при своих товарищах, но еще и при нем. А глаза у него были тоже, как у коровы, большие, с загнутыми ресницами, он был явно нерусским (что потом и оказалось — по матери). И он мне этим тяжелым взглядом как будто говорил: зачем ты брал у меня в подарок иностранные негашеные марки, американские сигареты, полный комплект журнала «Англия» за прошлый год? зачем, я, дурак, когда мы бежали на три километра и у тебя под конец уже ноги заплетались, зачем я на себе тащил тебя к финишу? Но ведь его же никто ни о чем не просил. Он мне все это сам навязывал, только бы я после школы немного походил с ним по улицам или поносился с ним на мопеде, если это разрешал еще его старший брат. И, когда мы вошли в нашу комитетскую комнату под самой крышей, со знаменами, портретами, кубками, вымпелами (у нас там было оформлено очень торжественно и со вкусом), я честно рассказал, как все было. Он подтвердил. Спрашивали про буржуазные пластинки, но он же их в самом деле принес. После чего меня отпустили. Его оставили. Потом исключили из комсомола, потом из школы. И после этого ему уже была прямая дорожка в вечернюю школу. Рассказывали, когда его мать забирала характеристику, она в кабинете завуча на столе рыдала и еще она взывала к родительской тройке, в которой состояла и моя муля, что с такой характеристикой его вообще никуда не возьмут, что у него повышенная одаренность к математике, а теперь про институт неужели же вообще забыть. А муля ей сказала: «Вы главное про армию не забудьте. С такими, как ваш сыночка, там не цацкаются!»

И как в воду смотрела: после школы рабочей молодежи он провалился как в столичном, так затем и в областном университете. И в ту же осень его призвали. А что он после службы вернулся, этого не мог подтвердить никто. Моя муля как-то встретила его мать на базаре и увидела, как она за несколько лет постарела, другие так не старятся и за двадцать. Про Леонида только сказала, что он живет в другом городе, а в каком конкретно, что там делает, хотя муля ее всячески расспрашивала, ничего не сказала. И вот по этой причине его фото, отсутствующее на картине, я и обвел траурным барвинком.

А то, что сам я свой гражданский долг выполнить не смог, доктор Ларионов во многом связывал с этой сильно на меня повлиявшей историей. Сегодня можно сказать прямо: в армию я не рвался. Но то, что мне вскоре поставили диагноз «невроз навязчивых состояний», мне не дало возможности поступить в юридический институт и построить свою судьбу так, как я бы этого хотел.

В начале каждого августа, когда траектория Земли пересекается с метеоритным потоком, известным под именем Леониды, я сижу с запрокинутой головой в кресле-шезлонге, в своем саду, без женских рук одичалом, наполненном ночными полынными запахами, и ловлю взглядом «падающие звезды», как говорится, ловлю на счастье. Но имя, которое дали наши предки этим метеоритам, до сих пор отдается в душе тою же горечью, что и запахи позднего лета.

Разыскиваются

В четких, лапидарно сбитых квадратах стеллажей (три на три) расположены предметы и вещи, которых без помощи живописи мне было бы никогда не воскресить. Их утрата очень по-разному задела мое сердце, но острое чувство учиненной несправедливости равно сопровождало каждый из ниже описываемых случаев. Потому-то мелкие вещи изображены на полотне достаточно крупно, почти вровень с большими.

Большой медный самовар. Был утрачен в семьдесят втором году во время ограбления нашей дачи и попытки ее поджога с целью замести следы.

Свитер мохеровый, фиолетовый, производство Франция, который моя в то время жена Люба, имея такую возможность, приобрела на закрытом складе. Украден три года спустя во время субботника по месту работы на мясо-молочном комбинате, в подсобке, для чего в ней было разбито стекло.

Две хрустальные вазы (а на самом деле было еще пять хрустальных пепельниц и столько же наборов чайных ложечек, которые мне бабуся дала на реализацию в качестве свадебного подарка, поскольку работала тогда старшей медицинской сестрой в отделении терапии и ей подобные вещи дарили чуть ли не каждый день). Были взяты на реализацию Любиной знакомой Светланой, которая вместе с ними в конце семьдесят четвертого года бесследно исчезла.

Телевизор «Рубин-714». По неправедному решению суда (от двадцать пятого мая семьдесят седьмого года) оставлен себе моей бывшей женой Любой.

Нож складной, с семью различными приспособлениями, производство Швейцария и авторучка марки «Паркер». Пропали в восемьдесят четвертом году во время несанкционированного обыска в нашей квартире, когда крупную утечку строительных материалов сотрудники ОБХСС (при переводе на иностранные языки — контрольно-ревизионные органы) пытались связать с именем моего отца. Однако в конечном итоге сделать им это не удалось.