Отшельник - Евсеенко Иван Иванович (читать книги бесплатно полностью без регистрации .txt) 📗
Андрей подождал еще немного и, обойдя по высокой меже огороды, осторожно и несильно толкнул ворота. Они, словно намеренно, оказались незапертыми, легко пошли в сторону, едва слышно скрипнув в петлях. На этот скрип во дворе объявилась собака, но не залаяла, не стала кидаться на Андрея, а лишь жалобно, по-щенячьи заскулила и выползла навстречу ему из дощатой наспех сколоченной будки. Была она какой-то неведомой породы, помесь дворняжки и сеттера, а в отдаленных поколениях, может, еще и каких других кровей, но, чувствовалось, ласковая и к человеку привычная. Томилась собачка не на цепи, а на конопляной веревочке-поводке, которая потянулась за ней из будки.
– Найда! Найда! – позвал ее Андрей и приблизился на расстояние вытянутой руки.
Собачка посмотрела на него тоскливо и настороженно, как будто спрашивала: кто ты, и что ты, и зачем зовешь меня к себе? Но с места она не сдвинулась, к руке Андрея не потянулась, а вдруг упала возле будки, едва не задев деревянное на два отделения корытце с похлебкой и водой, и опять жалобно, по-щенячьи завыла. Без нужды и причины собаки так не воют и так себя не ведут. Зверя не обманешь – чует что-то Найда.
Первым желанием у Андрея было собаку отвязать, чтоб войти в дом не одному, а совместно с ней, живым привязчивым существом. Найда в доме, поди, все знает, не раз бывала в нем, а зимой в лютые морозы так, конечно же, и жила, облюбовав себе местечко возле жарко натопленной печки. Если с ее хозяином ничего не случилось и он просто где-то блукает по лесам, то Найда сразу даст о том знать радостным лаем и визгом, а если случилось, тогда что ж, – тогда надо будет отправляться им к Партизанскому дубу, дорога к которому ей, наверное, тоже известна.
Но еще раз посмотрев на собачку, Андрей решил ее пока не трогать, пожалеть. Пусть пока побудет на привязи, полежит возле будки, поплачет. В доме и возле Партизанского дуба она совсем изойдется, не даст Андрею свободно ступить ни единого шагу, а ему там работа предстоит трудная, погребальная – Найда в этой работе будет только помехой. Отвязать же ее Андрей всегда успеет.
В дом он вошел не без опаски. Все-таки какая-то, пусть даже совсем малая и призрачная надежда на то, что старик жив, у него еще была. Вдруг откроет Андрей дверь, а тот встретит его улыбкой, скажет: «Я пошутил, чтоб испытать тебя, проверить, а на самом деле никакой я не убийца, не изверг. Просто живу здесь на кордоне, сбежал, как и ты, от опостылевших мне людей». А может, и ничего не скажет, может, спит он где-нибудь за печкой, отдыхает после ночного похода, и Андрею придется долго ждать, пока он проснется. Найда же страдает и волнуется оттого, что не привыкла сидеть на цепи и веревке, собака она от рождения своего вольная, лесная и к человеку прибилась вовсе не затем, чтоб жить на привязи. Тут хочешь не хочешь, а заплачешь и затоскуешь.
Но ничего этого не осуществилось. В доме было пусто и подозрительно тихо, хотя жилой человеческий дух из него еще и не выветрился. У порога стояли разношенные галоши, в которых старик, наверное, выходил во двор в дождливую, слякотную погоду; возле грубки-голландки, заменявшей когда-то лесникам русскую печь, лежала охапка дров; а на окошке сразу обнаружил себя ярко-красными гроздьями цветок герани, Бог знает как сюда попавший и как здесь выживший. Пол в доме был чисто подметен и, похоже, накануне вымыт, словно хозяин ждал каких-то гостей и готовился к их встрече. Но самого хозяина не было. От него остался лишь березовый посошок-палка, который сиротливо стоял в углу за печкой и, судя по всему, хозяину уже пригодиться не мог.
Андрей, сам не зная зачем, взял его в руки, подержал несколько мгновений на весу, ощущая всей ладонью гладко отполированную его и еще как будто хранящую живое тепло полудужку. Потом прислонил на место к печке и, не оставляя за собой никакого следа, вышел из дома через уличную дверь, чтоб больше ни единым звуком и шорохом не побеспокоить Найду.
Дорога к Партизанскому дубу в прежние годы была хорошо наторена. По ней ходили и лесничие с лесниками, и местные мужики – заготовители дров, и всевозможные пионерско-комсомольские экскурсии, которые приезжали из Брянска, Гомеля и Чернигова. Но теперь она тоже заросла подлеском, где сосняком и ельником, а где так и высокими, уже в два человеческих роста дубками. На них сохранились прошлогодние калено-красные, словно жестяные, листья, и, когда Андрей по неосторожности задевал их плечом, они начинали мелко дрожать, биться друг о друга, издавая колокольный, какой-то погребальный звон.
И, оказалось, звенели и предупреждали Андрея не зря. Когда он, пробившись сквозь последний их заслон, вышел наконец к дубу, то с его ветвей вдруг сорвалась с недовольным карканьем и криком черно-лиловая стая воронов – верный признак беды. Далеко они не улетели, а начали кружить над дубом, нагоняя на все живое окрест тоску и страх. Иногда они спускались к земле, норовя усесться на нижние дубовые ветки, и тогда на небольшой поляне становилось темно и непроглядно, словно в самую глухую осеннюю ночь. Пришлось Андрею замахнуться на воронов подобранной на ходу корягой, иначе к дубу ему было не подойти. Стая отпрянула, но недалеко: частью взгромоздилась на вершины молодых осин и елей, почти вплотную подступивших к дубу с северной стороны, а частью спешилась и стала с ненавистью и злобой наблюдать за Андреем из-под кустарника и полуболотных травяных кочек.
Старика Андрей заметил не сразу. Молодая поросль застила ствол дуба, достигая тоненькими своими вершинками сучковатой ветки, на которой партизаны когда-то казнили, вешали предателей и на которой, по преданию, до сих пор висит, обнаруживая себя по ночам, Венька-полицай. Но вот резко налетевший с северной стороны ветер колыхнул вершинки, склонил их долу, и Андрей наконец увидел старика. Он висел на недлинной туго витой веревке, весь какой-то непомерно грузный и вытянувшийся в шее. Под ногами у него валялся невысокий пенек-колодочка, на которую старик, по-видимому, и взобрался, чтоб дотянуться до веревки, умело и прочно захлестнутой за дубовую ветку. В последнее мгновение он пенек опрокинул ногой, и тот укатился по едва заметному склону, освободив под стариком необходимое пространство.
Мертвых людей Андрей не боялся, привык к ним за годы войны почти так же, как и к живым. Но вид старика все-таки заставил его содрогнуться. Глаза у висельника были открыты и смотрели куда-то вдаль, поверх деревьев; длинные узловатые руки старик в последнем своем предсмертном движении успел опустить и прижать к телу, и теперь они, удлинившись, достигали ему почти до колен, выдавая, что смерть он принял смиренно и по доброй воле. Ветер, то и дело прорываясь сквозь заросли осинника, шевелил у старика красивую его, смоляную с проседью, бороду, отбрасывал ее то в одну, то в другую сторону, открывая широкую крепкую грудь, на которой был виден нательный крест.
По опыту Андрей знал, что вид мертвого человека страшен только в первое мгновение, а потом к нему привыкаешь, и он вызывает у тебя лишь одно сострадание. Андрей постоял минуты две-три на пригорке в молчании, но не уходя взглядом от старика, и действительно привык, сроднился с мыслью, что тот мертв и больше нисколько и никому не опасен.
Воронье за эти недолгие минуты осмелело и где пешим шагом, а где и коротеньким перелетом стало приближаться к мертвецу, совершенно не обращая внимания на Андрея, как будто он тоже был мертв. Сражаться с воронами Андрею было теперь некогда да и бесполезно: они непобедимы, пока мертвый человек не похоронен, не спрятан от их ненасытно-прожорливого взгляда глубоко в землю. Андрей лишь негромко (больше для острастки и собственного успокоения) прикрикнул на воронье, наперед зная, что они все равно его не убоятся, будут ходить в двух шагах, норовя завладеть добычей, которая по всем лесным законам была их, о чем они и извещали всю округу злобным, устрашающим карканьем.
Под это карканье Андрей и начал свой неотвратимый труд. Первым делом он подобрал пенек и поставил его рядом с висельником. Теперь надо было взобраться на этот пенек, приловчиться и перерезать ножом веревку. Но Андрей опять промедлил минуту и на этот раз вовсе не потому, что страшился приобнять старика за плечи и грудь, чтоб тот опустился на землю по возможности плавно, а потому что голова у него вдруг закружилась, перед глазами поплыл плотный, почти черный туман; тело, пронзенное сразу по всем ранам острой болью, погрузилось в него, утонуло в нем, и Андрею понадобилось несколько мучительных мгновений, чтоб осилить эту боль и отогнать эту черно-воронью занавесь.
