...Либо с мечтой о смерти - Созонова Александра Юрьевна (читать книги полностью txt) 📗

— Не трудитесь, Джекоб: я помню.

— Ну да. С простыми смертными более-менее ясно. С гениями и талантами сложнее. Их эфирные тела, как правило, отяжелены потаканиям своим страстям, своеволием, эгоизмом — как у нашей милейшей старушки Дюрас. Нередок столь страшный итог, как самоубийство. Долгое искупление в чистилищах? Казалось бы, так. Но нельзя не учитывать тот след, что оставили творцы на земле, те чувства, что вызывают на протяжении столетий (а то и тысячелетий) их полотна, стихи и музыка: восторг, изумление, благодарность. Мы ведь плачем, когда слушаем Баха, верно? Или когда перечитываем «Вертера». Светлые энергии благодарности и любви не могут не поддерживать — а то и спасать — тех, кто их вызвал, на трудном пути искупления. Посмертную участь гениев можно представить как некий вектор двух разнонаправленных сил: тяжести эфирного тела, направленной вниз, и устремленной ввысь энергии почитателей, — Джекоб показал свою мысль наглядно, левую ладонь устремив вниз, правую вверх, а затем соединив их в молитвенном жесте диагонально. — Соответственно, их посмертная судьба должна быть на порядок радостнее и светлее, чем участь простых людей, обремененных теми же грехами. Именно в этом ключе можно согласиться со знаменитой фразой Пушкина по поводу дневников Байрона. Вряд ли вы читали, Норди, поэтому процитирую, уподобившись старине Ницу: «Врете, подлецы: он мал и мерзок не так, как вы, иначе». С Байрона, Пушкина, Гете, Цветаевой спрос иной. С меня спрос иной, Норди, чем с того же Ница, пусть это и звучит нескромно. А уж с Мары, рядом с которой все мы пигмеи, тем более.

Он поднялся с кормы и потянулся, показывая, что разговор закончен. Признаться, я встретил этот жест с облегчением: немного утомился от его просветительской речи. В чем-то он прав, несомненно. Но…

Когда фигура русского эгоцентрика скрылась среди строений на берегу, осознал, что так и не поделился с ним своим открытием относительно мамы-дочки. А ведь это было главным стимулом поговорить с ним. Что ж, примем за знак: Джекобу исповедоваться не стоит, лучше промолчать. Схоронить в себе свое эпохальное открытие. Какое дело гению-эгоцентристу до внутреннего мира простых людей, всего-то навсего «одаренных»?

Глава 26 УЗНИК

Видимо, роль ночного горшка удалась мне неплохо: Мара снова посетила мою избушку спустя пару дней. На этот раз рано утром: я только позавтракал и собирался на группу.

Неправильно растолковав выражение моего лица (досада), она успокаивающе помахала рукой в перстнях.

— Не бойтесь! Вы, верно, решили, что, раз я зачастила к вам с исповедями, на днях вас ждет милосердный укол? Боже, как вы трясетесь. Поистине, сильная эмоция пронизывает не только своего носителя, но и окружающее его пространство. Сейчас и меня заколбасит следом за вами. Расслабьтесь же! Повторяю: вам не грозит уход в ближайшие дни. Вы ценный член исследовательской группы, вы уже «примат», по классификации русского циника. Ваш нежный творожок, — Мара подалась ко мне и бесцеремонно постучала по макушке костяшкой среднего пальца, — нам еще пригодится. Там есть дрожжи, в этой круглой кастрюльке. Порой они пузырятся и выдают на-гора нечто полезное.

От нее опять сладко и обворожительно пахло, и опять по-иному, чем в прошлый раз. Короткий топик и белоснежные бриджи облегали фигуру, не слишком ее украшая, поскольку подчеркивали недостатки талии и складки на пояснице.

Я отодвинулся. Засмеявшись своей неуклюжей шутке, она тут же оборвала смех.

— Мне захотелось поговорить с вами еще. О моем узнике. Ничего, если я сделаю это сидя? — она устроилась на диване, как обычно.

— Простите, я спешу: занятия на группе. Мой нежный творожок обязан трудиться и пузыриться.

— Помилуйте! — она расхохоталась. — Если ваш творожок понадобился мне — это на порядок важнее работы в группе. Если вас беспокоит, что будут нарекания от Майера или Роу, то не дрожите. Сошлитесь на разговор со мной, и они встретят это с почтением и трепетом. Но не стойте же соляным столбом, садитесь!

Смирившись и вздохнув, я сел.

— Итак, мой плененный малыш. Я хорошо кормлю его, чтобы, не дай бог, не умер от проблем с пищеварением. Он совершенно гол — чтобы не мог сплести веревку из одежды и повеситься. Два раза в неделю ему стригут ногти и волосы.

— Ногти-то зачем? — простодушно не выдержал я.

— Чтобы не смог порвать вены на запястьях. Стены его камеры обиты матрасами, как у буйных в сумасшедшем доме. Поддерживается постоянная температура в 22 градуса: не душно и не простынет. Хотите на него взглянуть?

— Никоим образом.

Ее раздосадовал мой ответ.

— А мне хочется, чтобы вы на него взглянули! Говоря по правде, ничего особенного в этом зрелище нет. Он потерял изрядную долю своей красоты, растолстел и обрюзг. Что естественно: много ест, мало двигается. Но я ведь не в музей вас приглашаю. И не на конкурс красоты.

— Зачем вам так нужно показывать его мне?

Мара легкомысленно пожала плечами.

— Любопытно вас свести — это достаточный мотив.

— А он знает об уготованной ему участи?

— Да, я ему сообщила.

— И как он к этому относится?

— Сомневаюсь, что он осознал, что именно его ждет. Он ведь примитивен и туповат, мой мальчик.

— Возможно, осознал, но не имеет ничего против?

Мара уставилась на меня с возмущением.

— Вы соображаете, что сейчас сказали?! Что может быть страшнее полного, абсолютного небытия?

— Любой атеист — а по статистике к ним принадлежит каждый третий житель Земли — уверен в абсолютном небытии после смерти. И ничего, как-то живут. И даже находят поводы для веселья.

— Вы изрекли глупость. Во-первых, даже атеисты в глубине души на что-то рассчитывают в инобытии. Во-вторых, мой испанец не атеист, его родители были католиками. Я понемногу разочаровываюсь в вашем интеллекте, Норди. Видимо, и высокий ай-кю не дает гарантии истинного ума.

— Согласен.

Судя по интонации и контексту, она должна была подняться и уйти, бросив на пороге очередную колкость. Но Мара медлила.

— А давайте я все-таки вам его покажу! — выпалила она азартно. — Прямо сейчас!

— Вашего испанца?

— Кого же еще?

— Но зачем?

— Я уже ответила: из любопытства. Хочу услышать ваше мнение.

— Могу озвучить его прямо сейчас: оставьте беднягу в покое, выпустите, дайте работу мусорщика или посудомоя, раз уж нельзя отпустить совсем. И найдите другое применение вашей безудержной креативности.

— И все-таки я хочу вас познакомить. Хочу, хочу, хочу! — забубнила она, как несносный капризный ребенок. — Я чувствую, пока на уровне интуиции, что зачем-то это нужно.

Я вздохнул.

— Хорошо. Если от моего решения зависит его судьба, я познакомлюсь с ним. Не скажу, что он симпатичен мне, ваш узник. Судя по вашему рассказу, негодяй, каких мало. Но и последний негодяй, на мой взгляд, не заслуживает такой кары.

— А эта дурочка уперлась, и всё тут! — Мара экзальтированно всплеснула руками. — Подайте ей полное небытие, и никак иначе. И уж никоим образом не негодяйка и не злодейка: сомневаюсь, что она обидела в жизни мышонка или лягушонка.

— Вы про Юдит?

— Про кого же еще? Какой вы непонятливый!

— Мы говорили про вашего испанца. Не ожидал столь резкого перескока на другую тему.

— К испанцу мы идем! И прямо сейчас. — Она поднялась с дивана и повелительно протянула руку. Обновленный маникюр был в черно-желтую полоску. Словно на каждом ногте застыла, прилипнув, маленькая оса. — Надеюсь, вы оставите в тайне местонахождение его темницы?

— Ничего не обещаю, — буркнул я.

— Впрочем, это неважно. Освободить его не в силах человеческих.

Темница оказалась подвалом административного корпуса, вход в который находился в метре под землей на северной стороне здания, обращенной к неосвоенным сопкам. Место укромное, надо признать: дверь не заметить, не зная заранее. Мара долго гремела ключами над огромным замком и амбарным засовом, прежде чем впустить меня внутрь.