В окопах Сталинграда - Некрасов Виктор Платонович (читать книги без сокращений .TXT) 📗
И я налегаю.
Сквозь вывалившуюся стенку виден Мамаев, труба «Красного Октября», единственная так и не свалившаяся труба. Все небо в ракетах. Красные, синие, желтые, зеленые… Целое море ракет. И стрельба. Целый день сегодня стреляют. Из пистолетов, автоматов, винтовок, из всего, что под руку попадется. «Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та…»
Ну и день, бог ты мой, какой день! Откинувшись на солому, я смотрю в небо и ни о чем уже не в силах думать. Я переполнен, насыщен до предела. Считаю ракеты. На это я еще способен. Красная, зеленая, опять зеленая, четыре зеленые подряд.
Чумак что-то говорит. Я не слушаю его.
– Отстань.
– Ну, что тебе стоит… Просят же тебя люди. Не будь свиньей.
– Отстань, говорят тебе, чего пристал.
– Ну, прочти… Ну, что тебе стоит. Хоть десять строчек…
– Каких десять строчек?
– Да вот. Речугу его. Интересно же… Ей-богу, интересно.
Он сует мне прямо в лицо грязный обрывок немецкой газеты.
– Что за мура?
– Да ты прочти.
Буквы прыгают перед глазами, непривычные, готические. Дегенеративная физиономия Гитлера – поджатые губы, тяжелые веки, громадный идиотский козырек.
«Фелькишер беобахтер». Речь фюрера В.Мюнхене 9 ноября 1942 года.
Почти три месяца тому назад…
"Сталинград наш! В нескольких домах сидят еще русские. Ну, и пусть сидят. Это их личное дело. А наше дело сделано. Город, носящий имя Сталина, в наших руках. Величайшая русская артерия – Волга – парализована. И нет такой силы в мире, которая может нас сдвинуть с этого места.
Это говорю вам я – человек, ни разу вас не обманывавший, человек, на которого провидение возложило бремя и ответственность за эту величайшую в истории человечества войну. Я знаю, вы верите мне, и вы можете быть уверены, я повторяю со всей ответственностью перед богом и историей, – из Сталинграда мы никогда не уйдем. Никогда. Как бы ни хотели этого большевики…" Чумак весь трясется от смеха.
– Ай да Адольф! Ну и молодец! Ей-богу, молодец. Как по писаному вышло.
Чумак переворачивается на живот и подпирает голову руками.
– А почему, инженер? Почему? Объясни мне вот.
– Что «почему»?
– Почему все так вышло? А? Помнишь, как долбали нас в сентябре? И все-таки не вышло. Почему? Почему не спихнули нас в Волгу?
У меня кружится голова, после госпиталя я все-таки слаб.
– Лисагор, объясни ему почему. А я немножко того, прогуляюсь.
Я встаю и, шатаясь, выхожу в отверстие, бывшее, должно быть, когда-то дверью.
Какое высокое, прозрачное небо – чистое-чистое, ни облачка, ни самолета. Только ракеты. И бледная, совсем растерявшаяся звездочка среди них. И Волга – широкая, спокойная, гладкая, в одном только месте, против водокачки, не замерзла. Говорят, она никогда здесь не замерзает.
Величайшая русская артерия… Парализована, говорит… Ну и дурак! Ну и дурак! В нескольких домах сидят еще русские. Пусть сидят. Это их личное дело…
Вот они – эти несколько домов. Вот он – Мамаев, плоский, некрасивый. И, точно прыщи, два прыща на макушке – баки… Ох, и измучили они нас. Даже сейчас противно смотреть. А за теми вот красными развалинами, – только стены как решето остались, – начинались позиции Родимцева – полоска в двести метров шириной. Подумать только – двести метров, каких-нибудь несчастных двести метров! Всю Белоруссию пройти, Украину, Донбасс, калмыцкие степи и не дойти двести метров… Хо-хо!
А Чумак спрашивает почему. Не кто-нибудь, а именно Чумак. Это мне больше всего нравится. Может быть, еще Ширяев, Фарбер спросят меня – почему? Или тот старичок пулеметчик, который три дня пролежал у своего пулемета, отрезанный от всех, и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны? А потом с пулеметом на берег приполз. И даже пустые коробки из-под патронов приволок. «Зачем добро бросать – пригодится». Я не помню даже его фамилии. Помню только лицо его – бородатое, с глазами-щелочками и пилоткой поперек головы. Может, он тоже спросит меня – почему? Или тот пацан-сибирячок, который все время смолку жевал. Если б жив остался, тоже, вероятно, спросил бы – почему? Лисагор рассказал мне, как он погиб. Я его всего несколько дней знал, его прислали незадолго до моего ранения. Веселый, смышленый такой, прибауточник. С двумя противотанковыми гранатами он подбежал к подбитому танку и обе в амбразуру бросил.
Эх, Чумак, Чумак, матросская твоя душа, ну и глупые же вопросы ты задаешь, и ни черта, ни черта ты не понимаешь. Иди сюда. Иди, иди… Давай обнимемся. Мы оба с тобой выпили немножко. Это вовсе не сентиментальность, упаси бог. И Валегу давай. Давай, давай… Пей, оруженосец!.. Пей за победу! Видишь, что фашисты с городом сделали… Кирпич, и больше ничего… А мы вот живы. А город… Новый выстроим. Правда, Валега? А немцам капут. Вот идут, видишь, рюкзаки свои тащат и одеяла. О Берлине вспоминают, о фрау своих. Ты хочешь в Берлин, Валега? Я хочу. Ужасно как хочу. И побываем мы там с тобой – увидишь. Обязательно побываем. По дороге только в Киев забежим на минутку, на стариков моих посмотреть. Хорошие они у меня, старики, ей-богу… Давай выпьем за них, – есть там еще чего, Чумак?
И мы опять пьем. За стариков пьем, за Киев, за Берлин и еще за что-то, не помню уж за что. А кругом все стреляют и стреляют, и небо совсем уж фиолетовое, и визжат ракеты, и где-то совсем рядом наяривает кто-то на балалайке «Барыню».
– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться.
– Чего там еще?
– Начальник штаба вызывает.
– А ты кто такой?
– Связной штаба.
– Ну?
– Велено всех к восемнадцати ноль-ноль собрать. На КП в овраге…
– С ума спятил!.. Какого лешего. Сегодня выходной, праздник.
– Мое дело маленькое, товарищ лейтенант. Начальник штаба приказал, и я передал.
– Да ты толком объясни. А то – приказал, передал… На банкет, что ли, вызывают? По случаю победы?
Связной смеется:
– Северную группировку, слыхал, завтра будут доканчивать на «Баррикадах». Нашу и Тридцать девятую бросают туда.
Вот те на!..
Чумак ищет в темноте бушлат, пояс. Шарит по земле. Лисагор отряхивает солому с шинели.
– Валега, собирай манатки и живо за Гаркушей. Во втором дворе отсюда, в подвале. Раз-два…
Валега срывается.
– Лопаты чтоб не забыл, смотри, – и повернувшись ко мне: – Ну, что ж, инженер, пошли НП копать. С места в карьер – мозоли наращивать.
– Лопат хватит?
– Хватит. Каждому по лопате. Мне, тебе, Гаркуше, Валеге. За ночь сделаем – факт. А может, и в доме где-нибудь пристроимся из окна… Пошли.
На улице слышен зычный чумаковский голос:
– В колонне по четыре… Стр-р-роевым. С места песню… Ша-а-агом марш!
А во взводе у него всего три человека.
Лисагор хлопает меня по плечу.
– Не вышло нам к Игорю твоему сходить. Всегда у нас с тобой так… Завтра придется. Даст бог, живы останемся.
Где-то высоко-высоко в небе тарахтит «кукурузник» – ночной дозор. Над «Баррикадами» зажигаются «фонари». Наши «фонари», не немецкие.
Некому уже у немцев зажигать их. Да и незачем. Длинной зеленой вереницей плетутся они к Волге. Молчат. А сзади сержантик – молоденький, курносый, в зубах длинная изогнутая трубка с болтающейся кисточкой. Подмигивает нам на ходу:
– Экскурсантов веду… Волгу посмотреть хотят. И весело, заразительно смеется.
1946
